В воскресенье 27 июня после смотра войскам и торжественной службы в соборе среди радостно бушующей народной толпы я отправился на эспланаду Гамбетты. Там, обращаясь к сотням французов, стоявших бок о бок с множеством тунисцев, я говорил о Франции, предупреждая от ее имени врагов, что она будет разить их всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении, пока враг не будет окончательно повержен; приветствуя от имени Франции ее великих союзников, я заверил их в ее верности и правильном понимании их интересов при условии, что оно будет взаимным. После этого я заявил, что если до окончания войны я принимаю содействие всех, то заранее отвергаю всяческие последующие притязания, что когда дело, которое предпринял ради освобождения и победы, окончится освобождением и победой, де Голль сам не будет выставлять своей кандидатуры.

«Франции, — воскликнул я, — нашей матери Франции мы скажем лишь одно: единственное, что важно для нас, — это служить ей. Нам предстоит освободить ее, разгромить врага, наказать изменников, сохранить друзей, сорвать повязку с ее уст и сковывающие ее кандалы, чтобы она могла возвысить свой голос и продолжать путь, указанный ей судьбою. И просить у нее нам нечего, разве только, чтобы в день освобождения она снисходительно раскрыла нам свои материнские объятия, чтобы мы могли поплакать в них от счастья и, когда придет наш смертный час, чтобы она мирно упокоила нас в своей доброй и святой земле».

14 июля Алжир, столица империи и Сражающейся Франции, продемонстрировала картину возрождения государства и вновь обретенного национального единения. Традиционный военный парад был как бы актом возрождения. Приветствуя проходившие войска, я видел, как подымается ко мне, словно огненный столп, их страстное желание принять участие в предстоящих битвах. Над войсками и народом веяло дуновение радостного доверия — свидетельство согласия душ, потрясенных былыми разочарованиями, раздавленных вчерашними бедами, но в которых сегодня возрождалась надежда… Такое же впечатление производили бесчисленные толпы на Форуме, к которым я обратился вслед за тем с речью.

«Итак, — заявил я, — после трех лет неслыханных испытаний французский народ вновь выходит на арену. Выходит всей массой, ликующей под полотнищем своего знамени. Но на этот раз он выходит единым. И единство, которое с таким блеском демонстрирует сегодня столица империи, завтра будет продемонстрировано всеми нашими городами и селениями, как только будут они вырваны из рук врага и его прислужников». Отправляясь от этой констатации, я подчеркнул для представителей союзников, которые, как я знал, все превратились в слух, нелепость планов, имевших целью использовать военные усилия французов без учета интересов Франции. «Возможно, кто-нибудь и считает, — сказал я, — что можно рассматривать действия наших армий независимо от чувств и воли рожденных в самых глубинах нашего народа. Они воображали, что наши солдаты, наши моряки, наши летчики, в отличие от всех солдат, моряков и летчиков мира, пошли бы в бой, не интересуясь причинами, ради которых они должны быть готовы пожертвовать своей жизнью. Короче, эти „теоретики“, считающие себя реалистами, способны считать, что для французов, и только для французов, военные усилия нации могут существовать вне национальной политики и национальной морали. Мы заявляем этим реалистам, что они не знают реальности. Массы французских граждан, которые так или иначе участвуют в войнах на протяжении последних четырех лет или последних восьми месяцев, делают это по призыву Франции, ради достижения целей Франции, в согласии с тем, чего хочет Франция. Всякая система, которая строилась бы на иных основах, выродилась бы в авантюру или проявила бы свою полную беспомощность. Но Франция, та Франция, которая сейчас поставила на карту свою жизнь, свое величие, свою независимость, не примирится в таком серьезном деле ни с авантюрой, ни с беспомощностью».

Нации, которая завтра будет победившей нацией, необходима после освобождения цель, могущая воодушевлять и поддерживать ее в ее усилиях. Поэтому-то, восславив действия и жертвы во имя сопротивления, я напомнил о пламени возрождения, вдохновившего борцов. «Франция — не спящая принцесса, которую осторожно разбудит некий гений освобождения; Франция — это истерзанная узница, которая под ударами своих палачей, в своем узилище поняла причины своих бед и в полной мере оценила гнусность своих тиранов… Франция уже избрала себе новый путь!» Я указал, каких целей намерено после победы добиваться Сопротивление как внутри, так и вне страны. Я закончил свою речь, воззвав к народной гордости: «Французы! О, французы! Вот уже пятнадцать веков наша родина существует в своих скорбях и в своей славе. Наши испытания еще не пришли к концу, но уже определяется исход самой тяжелой драмы в нашей истории. Выше головы! По-братски сплотимся друг с другом и пойдем все вместе, борясь и побеждая, — к нашим новым судьбам!»

Буря чувств, какой толпы собравшихся отвечали на мои слова, наглядно свидетельствовала об окончательном крушении всяческих интриг, которые в течение долгого времени кое-кто плел против меня. Было совершенно очевидно, что искусственные системы, последовательно возникавшие в Алжире, чтобы скрыть ошибки и угодить иностранцам, рушились бесповоротно и что, если еще и предстояло выполнить кое-какие формальности, партия де Голля все равно выиграна. Тут же на трибуне взволнованный Мэрфи принес мне свои поздравления: «Какая огромная толпа!» — сказал он. «Это те самые десять процентов „голлистов“ по вашему алжирскому счету», — ответил я.

Марокко в свою очередь развернуло перед нами такое же зрелище. 6 августа я прибыл в Рабат. Уже давно те, кто не скрывали своих симпатий к «Свободной Франции», были здесь жестоко наказаны или подвергались травле, но еще больше было людей, укрывшихся в тени и хранивших молчание. Сейчас, под яркими лучами солнца, население, власти, видные граждане открыто приветствовали меня. Генеральный резидент, посол Пюо, сделал мне свой доклад. Необходимо было срочно поддержать жизнь Марокко, которому грозила нищета, так как оно было отрезано от мира. Что касается будущего, то уже вырисовывались проблемы, выдвинутые политическим развитием протектората. Однако генеральный резидент был уверен, что Марокко останется связанным с Францией и примет широкое участие в усилиях империи, направленных на ее освобождение.

В торжественной обстановке я лично познакомился с султаном Мухаммедом бен-Юсефом[63]. Этот государь, молодой, гордый, себялюбивый, не скрывал своего намерения возглавить страну в ее движении к прогрессу, а в один прекрасный день — и к независимости. Видя его и слушая его речи, то пламенные, то сдержанные, но всегда тонкие, я понял, что он готов прийти к соглашению с любым, кто поможет ему играть эту роль, но что он способен проявить упорство наперекор тем, кто захочет ему препятствовать. Впрочем, он восхищался Францией, верил в то, что она поднимется, и не представлял себе, как сможет без нее обойтись Марокко. Если он на всякий случай склонял слух к кое-каким нарушениям Германии в период ее триумфов и если он слушал наветы Рузвельта во время конференции в Анфе, он тем не менее хранил верность нашей стране. Надо признать, что в данном отношении влияние Ногеса на султана было благоприятным.