Этот тон, которым Майк сказал: «Извините». Прозвучало так, словно ребенка – одаренного, трудного, нелюдимого ребенка, который считал себя круче всей школы – заставили встать на виду у всех и отчитывали, пока он не исправился. В этих четырех слогах, казалось, читался переход от дерзости к упадку духа.

А потом он вернулся в Сеть, и его самооценка, по всей видимости, полностью восстановилась.

Он чувствовал гордость за то, что вернулся к исходным позициям именно таким образом.

– Я был одержим расследованиями скандалов в литературе, – сказал он мне. – Никто не оправляется после таких случаев. Масштаб и напряженность того, через что я прошел? Никто не будет прежним после такого.

– Я знаю! – воскликнул я. – Вы с самого начала знали, что переживете это?

– Не-е-ет, – сказал Майк. – О нет. Я подумывал о самоубийстве.

Я посмотрел на него.

– Правда?

– На кону стояло все, – ответил он. – Я активно вел разговоры о том, чтобы покончить с собой. Я активно вел разговоры о том, что никогда больше не буду выступать, уйду из театра и никогда больше не буду выступать. Мы обсуждали развод. Очень открыто.

– Как на протяжении этого времени себя чувствовала ваша жена? – спросил я.

– Она следила за тем, чтобы я не оставался один, – сказал Майк.

– Когда это все происходило?

– Худшая часть скандала развернулась еще до того, как кто-то об этом скандале узнал, – сказал он. – Это неделя между тем, как прошло интервью с Айрой, и тем, как шоу вышло в эфир. За ту неделю я словно начал отделяться от самого себя, выступая на сцене. Я просто разваливался. Мог застыть посреди шоу. Чувствовал, как мой разум сам себя съедает. Это было хуже всего. Это было просто охренеть как жутко, этот страх и чувство, что ты растворишься.

– Чего вы больше всего боялись?

– Я боялся, что не смогу больше рассказывать историю своей жизни, – ответил Майк. – Что каждый раз, когда я выступаю, эти суждения обо мне будут вечно отзываться, определяя, кто я и что я.

– И что изменилось?

Какое-то время Майк молчал. Потом сказал:

– Когда Айра впервые спросил меня, не хочу ли я рассказать эту историю на его передаче, я подумал: «Это проверка. Если я правда в это верю, то будет трусостью не поделиться этим. Если я все закопаю, то ничего не изменится». – Он сделал паузу. – Я знал, что история произведет взрыв в сознании, а потом станет взрывом для меня.

Я нахмурился.

– Хотите сказать, что с самого начала знали, что вас разоблачат?

Майк кивнул.

– То, что случилось тогда на озере, показало мне, что есть выход, – сказал он. – И в этой двери есть щель. Ее можно почувствовать. Можно просто умереть. Понимаете? Как только принимаешь это, приходит ясность. Хочешь сделать что-то в этом мире? Будь готов потратить жизнь впустую. И я такой: «Ладно. Я так и сделаю. Хорошо».

– А как же риск того, что скандал не привлечет внимание к тому, что происходит в Китае, наоборот, оттянет его? – спросил я.

– Я бы из-за этого очень беспокоился, – ответил Майк. И тут же изменил формулировку: – Я очень из-за этого беспокоился. Меня это очень тревожило.

Он явно видел, с какой неуверенностью я смотрю на него.

– Слушайте, никто не захочет слышать, что на самом деле я герой, рыцарь в сияющих доспехах, что я пожертвовал собой, – сказал он. – Никто не захочет слышать эту историю. Но так оно и есть. Я знал, что у нее нет шансов вынести все проверки и стать главной новостью передовиц. Я знал, что она обречена на провал.

Я был уверен, что смотрю на человека, который постепенно создает себе вымышленную историю. В этом варианте развития событий Майк доблестно уничтожил свою репутацию, чтобы спасти жизни людей в Китае, как террорист-смертник. Но в то же время я чувствовал, что не стоит говорить ему о своих мыслях. Казалось, что это тот самый клей, удерживающий его воедино.

Но, думаю, он прочел все по моему лицу, потому что вдруг сказал:

– Как формируется сознание: мы рассказываем историю о самих себе самим себе, историю о том, кем мы себя представляем. Мне кажется, настоящее публичное осуждение или унижение – это конфликт между человеком, который пытается рассказать свою историю, и обществом, которое прописывает для этого человека свою версию событий. Один сюжет пытается переписать другой. Так что, чтобы выжить, нужно отстаивать свое. Или… – Майк посмотрел на меня, – …написать третью историю. Ты реагируешь на сюжет, который тебе навязали. – Он помолчал. – Ты находишь способ выказать свое неуважение другой истории, – сказал он. – Если поверить в нее, это тебя раздавит.

Я был рад, что Майк Дейзи нашел способ жить своей жизнью. Но не думаю, что в его методах выживания прятался полезный совет для Джоны или Жюстин. У них за плечами не было карьеры в сторителлинге, на которую можно было бы сослаться. Не было никакого третьего сюжета. Был только один. Джона – писатель-обманщик. Жюстин – девушка с твитом про СПИД. На них стояло клеймо, и об этом можно было узнать без всяких ищеек. Их прегрешения выскакивали на первой же странице в Гугле.

Жюстин сдержала свое обещание. Через пять месяцев после нашей первой встречи мы договорились пообедать вместе в Нижнем Ист-Сайде. Она рассказала, как обстоят дела. По ее словам, ей сразу же предложили новую работу. Но какую-то странную: приглашение пришло от владельца яхтенной компании из Флориды. «Он сказал: “Я видел, что с вами случилось. Я целиком на вашей стороне”». Но Жюстин ничего не знала о яхтах. Так почему же он решил ее нанять? «Он что, сумасшедший, который считает, что белые не болеют СПИДом?» Она отклонила предложение. Потом уехала из Нью-Йорка. «В Нью-Йорке твоя карьера – это твоя личность. У меня ее отняли». Она уехала так далеко, насколько это было возможно. В город Аддис-Абеба, столицу Эфиопии. Там она стала волонтером неправительственной организации, работающей над снижением уровня материнской смертности.

«Я подумала, что раз уж оказалась в такой жуткой ситуации, нужно что-то из этого извлечь, по крайней мере, попытаться извлечь максимум пользы, помочь людям и чему-то научиться». Она улетела туда одна. «Я знала, где остановлюсь, но там нет адресов. У них не то чтобы были названия улиц. Английский там не родной язык».