– Ребят, а кто на новогодние в Прагу? Специальная детская путевка, двадцать процентов скидки… Сань! Ты чего, заснул, что ли?

– А у него дрыхотерапия, – хохотнул Лёха. – Мы так лучше понимаем титаническость образа Гамлета…

Саня приподнял голову. Что ж это с резкостью делается-то, а? Люди, вы чего все такие мутные?

Так, стоп. Он что, реально заснул на уроке? И снилось же такое, блин, что не отпускает, до сих пор эта зелень в глазах… а Лёха сдал его, гора мяса, прямо с потрохами…

Лёха? Он тут? Вон та колбаса до потолка – это он?

Саня изо всех сил моргал, чтобы расшевелить слипшийся автофокус, который никак не хотел наводиться ни на Лёху, ни на зарублитшу, ни на Яну за первой партой…

Яна?!

Он подлетел над бункером № 666, как пружина, и кинулся к Яне, живой и настоящей, и секунд пять или десять боролся со своим телом, которое хотело навалиться на нее, сгрести по-медвежьи, крепко прижать к себе и не отпускать больше никогда-никогда…

Потом увидел Лёху, наблюдавшего за ним.

– Ты чего? – спросила Яна.

Саня уже приготовился умереть на месте, но в последний момент нашлись нужные слова:

– Слушай! А давай вместе в Прагу! А?

* * *

Только попробуй, думал он, шагая по проспекту. Только попробуй эти свои фокусы. Только попробуй спрятать свою облезлую хату; только попробуй не явиться и сделать вид, будто никто к тебе не приходил и никто не хочет тебя видеть…

Только попробуй, повторял он по инерции, свернув во дворик с котами. Старый дом красовался, где ему положено, и Саня хлопнул кулаком в ладонь – «йес-с!» – продолжая бубнить про себя: Только попробуй…

Только попробуй не быть дома, щерился он, вдавливая до упора кнопку звонка. Только попро…

И проглотил язык: ему открыла дверь молодая девушка.

Красивая. Черноглазая. Смешливая.

По крайней мере, уголки ее губ подрагивали, когда она смотрела на Саню.

– Э-э-э… а Сударыня дома? – задал он идиотский вопрос. И тут же стал пояснять: – Ну, старушка такая, я ее так называл…

– Она уехала, – звонко сказала девушка.

– Уе-е-ехала? Далеко?

– Очень, – серьезно кивнула она. И тут же прыснула. – Но ты проходи…

Саня прошел в старушечью (она так и осталась старушечьей) квартиру. Девушка ждала его, картинно опершись о край стола, уставленного всякой вкуснятиной, как того требовала традиция…

– Думаете, я дебил? – обиженно гнусавил Саня, вгрызаясь в круассан. – Думаете, не понял, что это вы? Нафиг было разводить…

– Я тебе такой больше нравлюсь? – буравила она его своими черными глазами. От них на щеках сам собой включался режим подогрева, и Саня превращался в синьора Помидора.

– Ну давай без этих фокусов, а? – попросил он. Говорить ей «вы» было совершенно невозможно. – Лучше скажи мне по-человечески: так, мол, и так, Саня…

– Так, мол, и так, Саня, – серьезно повторила она. И опять прыснула. – Что тебе еще сказать?

– Что-нибудь важное.

– Важное?.. Ну ладно, уговорил. Вот тебе важное: ты ведь понимаешь, что это никакой не эпилог? А наоборот, только начало?

– В смысле?

– А так. – Она перестала улыбаться и села напротив. – Ты развеял фата-моргану и вернулся в прошлое. Всего-навсего. Думаешь, они от этого стали лучше?.. Всё идет своим чередом, рыцарь Александр. Не сегодня-завтра они добудут инвертор в лабиринте снов, появятся первые нелюди… и главное: если ты ничего не сделаешь, Яна погибнет. Ты помнишь, да, сколько ей осталось?

– Как это? – вытаращился Саня. И тут кивнул: – Да, помню. И… что делать?

– На последней нашей встрече ты не нуждался в инструкциях. То есть не нуждалась, – снова улыбнулась она.

И Саня, глядя на ее щеки, как-то сразу поверил в то, что теперь всё будет иначе. Что они с Яной всё поймут и сделают как надо. И никто не умрет.

– Вот мне непонятно только, – говорил он, хрустя огурцом. – Кому понадобилось делать меня девчонкой? И Лёху – здоровым дядькой? Кому от этого был толк?

– Пожалуй, я признаюсь тебе в одной ужасной вещи, – очень серьезно сказала Сударыня. (Всё равно было видно, что она вот-вот прыснет.) – Дело в том, что… ты только не ругайся, ладно? Дело в том, что мы тоже немного можем влиять на чужую судьбу. Ты уже знаешь, да?

– Знаю… и что?

– И то, – Сударыня всё-таки прыснула. – Они тут ни при чем.

– Это что… всё ты?! – задохнулся Саня.

Она прикрыла руками смеющееся лицо. Когда она так делала, на нее совершенно невозможно было сердиться, но Саня всё равно рассердился, даже огурцом перестал хрустеть.

– А зачем? Зачем было превращать пацана в девчонку?!

– Ну прости меня, ладно? Всё ведь благополучно разрешилось: ты мальчик, Алёша тоже… Просто у вас с ним такие страсти накалились, что я подумала: для пользы общего дела будет лучше, если… Но немного просчиталась. Пришлось превратить его во взрослого дядьку, чтобы вы не отвлекались от главного…

Саня сломал огурец.

– Ах ты ж, – он опрокинул стул и шагнул к ней. Сударыня взвизгнула и отбежала в угол. Саня, вооруженный обломком огурца, не отступал; какое-то время они бегали по комнате, опрокидывая стулья, затем Сударыня хихикнула, влетела в зеркало и была такова.

Саня остался один в пустой квартире.

Какое-то время он пялился в зеркальную муть. Оттуда на него смотрел пацан с красным лицом, который изо всех сил старался не улыбаться, и наглая черноглазая физиономия, высунувшая ему язык. В комнате ее не было, Саня знал это и даже не оборачивался.

Погрозив ей, он отвернулся, хихикнул, нагреб со стола полную сумку еды и отправился домой.

Она всё время говорит «мы», думал он, когда наелся и насмеялся до отрыжки. Причем так, будто «мы» – это и я тоже.

Это что значит? Что я…

Саня думал об этом весь день. И дома, когда нависелся на шее у Юли и наколошматил бананами папину голову, а перед сном опять увидел в зеркале черноглазую с высунутым языком и показал ей кулак, – он думал о том, кто же он такой на самом деле.

Думанье незаметно перетекло в сон. И вот в этом-то сне Саня наконец всё понял и вспомнил, и всё-всё-всё вернулось к нему, вот настолько, что память его будто выпустили из клетки, в которой она жила, и позволили растечься в прекрасном далеке, и чтобы никаких границ и пределов, и всё Санино – в Сане, и никто, больше никто у него не отнимет и не подменит ему лицо, глядящее на него из зеркала…

Правда, утром, когда его разбудило гнусавое «просни-и-ись», он всё забыл.