– Иди, Регина! Мы тебя ждем. – синхронно кивают мои старички, и я направляюсь в кабинет Валерия Петровича. 

Худощавый мужчина в годах, с жиденькими усиками и бородкой на лице, сидит за столом и смотрит на меня строгим взглядом. Разговор, к счастью, заходит не об отце, а всего лишь о том, что меня увольняют. Да-да, из-за моей репутации и шумихи вокруг нашего имени, и бла-бла-бла. Хочется взять папку со стола и хорошенько приложить Заболоцкого по голове, чтобы заткнулся. Ну вот какая разница старикам, что у меня с репутацией? Можно подумать, я со шприцами бегаю по их комнатам и колю всем подряд смертельные препараты. За что такая несправедливость?

– У вас нехватка персонала, – вместо удара папкой по голове, предпринимаю попытку образумить Валерия Петровича, и то ради двух стариков, которые сидят и терпеливо ждут, когда я выведу их на прогулку.

Мы привязались друг к другу, они будут по мне тосковать. Как и я по ним. Нельзя допустить моего увольнения!

– Две недели Регина. Мне очень жаль, – решительно произносит Валерий Петрович.

Жаль ему, как же! Но спорить не хочу. Буду подыскивать новое место, а Семёна Ильича и его Аленькую навещать по выходным. И как-то, не знаю как, необходимо добиться встречи с отцом. Он не имеет права меня игнорировать. Две недели назад я сбежала от папы во Владивосток и не хотела ничего о нём слышать, а сейчас, как обезумевшая, прошу о встрече, в которой мне отказывают! Вот он, бумеранг, во всей своей уродливой красе.

Возвращаюсь в комнату, стирая с лица все эмоции. Нельзя раскисать раньше времени.

– Что он хотел? – спрашивает скрипучим голосом Семён Ильич.

Я молча сворачиваю плед на прогулку для Али.

– Правду сказать или слухи потом соберете? – уточняю спустя небольшую паузу, когда удается взять себя в руки.

– Увольняет? Вот дрыщ очкастый, – хмурится Аля, а я расплываюсь в улыбке, услышав, как она назвала Заболоцкого. 

– Хуже, Аленькая. Морда наглая. Бюрократская. Вот бы ему тростью по горбу или по зубам. А еще лучше – по затылку, чтобы мозги на место поставить. Девочке поддержка нужна, совсем одна, а он… – Семён грустно взмахивает рукой и отворачивается к окну. 

Мировая парочка! Вот как оставаться равнодушной к их судьбе?

Я помогаю Але одеться, а потом сажусь на стул и улыбаюсь, вспомнив старый фильм, который смотрела когда-то с мамой. Аля и Семён Ильич иногда напоминают мне дедушку Володю и его любимую жену Наташу. Только в кино оба старика не ходили, но в конце какой-то врач-кудесник поставил их на ноги, и они танцевали на лужайке у входа в дом престарелых. Где бы найти такого волшебника, чтобы он так же осчастливил эту парочку?

Зову Кирилла, и мы выкатываем Алю на улицу. Сдала моя парочка за эти дни. Хочется надеяться, что не из-за меня. И без того хватает душевных терзаний. Достаточно того, что виню себя. Почему не попыталась поговорить с отцом, когда он начал давить с браком? Нужно было не в штыки воспринимать его решение, а искать лазейки для душевного диалога. Но что теперь об этом думать, когда папа за решеткой и признаёт вину?

Мы с Алей и Семёном почти два часа проводим на улице, а когда заходим в здание, звонит Жанна. Прошлая наша вылазка в ресторан закончилась вполне ничего, и я согласилась еще на одну. Но как-нибудь потом, не сегодня. Договариваемся поесть вечером дома роллы и пиццу под какой-нибудь сериал и прощаемся. Контроля больше нет. Из приближенных к отцу людей остались лишь Петя и Алексей Борисович, папин юрист и по совместительству адвокат, услуги которого оплачивает сейчас Ибрагимов. Пете я честно сказала, что зарплату, к которой он привык, вскоре не смогу выплачивать и не знаю, что с ним будет дальше.

Выхожу из здания после смены и направляюсь к машине, ища в сумочке ключи. Взглядом натыкаюсь на стрелочки на запястье. Воспоминание об Эрике пронзает как вспышка. Заталкиваю его как можно глубже и, подняв голову, замираю с ключами в руках, встречаясь с карими глазами. Быть этого не может... У меня начались галлюцинации? Часто моргаю, пытаясь отогнать видение, но картинка не исчезает. Везунчик стоит рядом с моей машиной, облокотившись о крышу, и курит. На нем черные джинсы, кожанка, из-под которой выглядывает черная футболка, черные ботинки. Весь в черном! Эрик, прищурившись, не отводит от меня цепкого взгляда. Где-то в глубине души я рада его появлению, но другая моя часть хочет, чтобы он немедленно уехал. Ресурсов сейчас не хватит вытянуть эту внезапную встречу, тем более разыгрывать безразличие. 

– Догадываешься, почему весь в черном? – спрашивает он серьезно. 

Примерно. Но вместо этого говорю другое:

– Не совсем. – Надеваю на лицо равнодушную маску. – Отойдешь? Мне нужно дверь открыть.

Эрик не двигается.

– Ты приехал кого-то навестить? У тебя здесь родственники? Хочешь, чтобы проводила? Уже поздно. Все отдыхают. К тому же у меня нет таких полномочий, а через две недели и вовсе не смогу помочь. Дождись Марину, это моя напарница. С ней лучше завести знакомство для этих целей.

– Увольняют? – удивляется Эрик.

– Угу, – грустно отзываюсь я. – Насчет Климова ты оказался прав: он разжаловал меня из любимиц, узнав про отца и его проблемы. Я думала, что ему нравились мои мозги и нестандартный подход к решениям. Оказывается, это не так. 

– Нашла из-за чего расстраиваться, – хмыкает везунчик. – Климов – старый маразматик. Если на то пошло, от меня больше толка. По всем фронтам, – подмигивает он и улыбается. – Что с трауром моим делать будем, Рина? Ради тебя так вырядился. Разжалуешь или как?

– Или как. Останешься в черном списке. Мы вроде в прошлый раз всё решили? 

– Ты решила, Рина, – поправляет Эрик и начинает хмуриться. – А я сделал вид, что согласился. Две недели тебе разве не хватило, чтобы побыть наедине со своими мыслями, выработать стратегию дальнейшего поведения? Предлагаешь еще подождать? Тогда у нас проблема: я не особо терпеливый. 

– Я уже давно определилась со стратегиями. Ты весь в черном, на черной машине, в черном списке, и тебе лучше уезжать в свою черную бескрайнюю даль. 

Не знаю, зачем грублю. Ведь наверняка с добрыми намерениями приехал. Но так было хорошо и спокойно до этой самой минуты. Смиренно, я бы даже сказала. А сейчас пальцы дрожат и сердце заходится в бешеном ритме. Не хочу!

– Какая же ты...  – Везунчик осекается.

Выкидывает окурок и долго смотрит в глаза.

– Непрошибаемая, – заканчивает зло и с горечью. – Вообще ничего не екает? 

Еще как екает! Поэтому и держу дистанцию. 

– А должно? 

Эрик достает из кармана куртки кулон моей матери. 

– Не знаю. Приехал вернуть твою вещь и посмотреть в глаза. – Он впихивает кулон мне в руки и, развернувшись, идет к своей машине.

Вот и поговорили.

Я понимаю, почему держу с ним дистанцию – боюсь влюбиться, боюсь сильных чувств, которые вызывает везунчик. Это не равнодушие, с которым проходят встречи с Иманом. Здесь от одного взгляда карих глаз земля уходит из-под ног и сердце стучит как сумасшедшее. А мне только влюбиться осталось, ага. Мама неправильные сказки рассказывала в детстве. Принцессе следовало сразу говорить «нет» жениху, и тогда бы ее ждала долгая, счастливая, спокойная жизнь, и делала бы принцесса всё что хочет, и не плакала бы по ночам, когда принц вдруг решил бы причинить боль. Ведь так обычно и происходит. Но никто об этом не пишет.