В подобного рода высказываниях содержится нечто большее, чем просто намек на проект Просвещения. К тому же Маркс дает множество советов относительно того, каким образом могут быть сплавлены воедино все спорадические, хотя и широко распространенные виды сопротивления, недовольства и борьбы против угнетающих, разрушительных, фрагментирующих и дестабилизирующих аспектов жизни при капитализме, с тем чтобы мы могли овладеть этим водоворотом и стать коллективными творцами собственной истории в соответствии с рациональным планом. «Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью… По ту сторону ее начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы».

Таким образом, Маркс изображает действующие при капитализме социальные процессы, которые способствуют индивидуализму, отчуждению, фрагментации, эфемерности, новшествам, созидательному разрушению, спекулятивному освоению территорий, непредсказуемым сдвигам в методах производства и потребления (желаний и потребностей), смещению опыта пространства и времени, а также направляемой кризисом динамике социального изменения. Если эти условия капиталистической модернизации формируют материальный контекст, из которого свои эстетические ощущения, принципы и практики черпают как модернистские, так и постмодернистские мыслители и деятели культуры, то в таком случае представляется резонным вывод, что поворот к постмодернизму не отражает какого-либо фундаментального изменения в состоянии общества. Подъем постмодернизма либо представляет собой некий исходный момент (если таковой вообще существует) в направлениях мысли о том, что можно или следует делать с состоянием общества, либо же (и это предположение, которое мы довольно тщательно рассмотрим в части II) подъем постмодернизма является отражением некоего сдвига в способе сегодняшнего функционирования капитализма. И в том и в другом случае описание капитализма у Маркса (если оно корректно) обеспечивает очень солидную основу для размышлений об общих взаимоотношениях между модернизацией, модерном (modernity) и эстетическими движениями, которые черпают свою энергию из подобных условий.

Какую же общую оценку следует дать постмодернизму? Ниже я предложу предварительный ответ на этот вопрос. Положительный эффект постмодернизма обусловлен характерным для него вниманием к различию, трудностям коммуникации, сложности и нюансам различных интересов, культур, мест и т. д. Действительно, метаязыки, метатеории и метанарративы модернизма (особенно в его поздних проявлениях) стремились к приукрашиванию важных различий и в итоге оказались неспособны уделять внимание значимым разрывам и деталям. Для постмодернизма, напротив, особенно важно осознание «множественных форм инаковости в том виде, как они возникают из различий в субъективности, гендере и сексуальности, расе и классе, временны́х (конфигурации чувственности) и пространственных географических местоположениях и смещениях (locations and dislocations)» [Huyssen, 1984, р. 50]. Именно этот аспект постмодернистской мысли придает ей радикальное звучание, причем настолько резонансное, что традиционалистские неоконсерваторы типа Дэниела Белла вовсе не приветствуют, а, напротив, предостерегают от ее адаптации к индивидуализму, коммерциализму и предпринимательству. В конечном счете эти неоконсерваторы вряд ли доброжелательно отнесутся к утверждению Лиотара, что «временный контракт на деле вытесняет постоянные установления в профессиональных, аффективных, сексуальных, культурных, семейных, международных областях, в политических делах» [Lyotard, 1984, р. 66; Лиотар, 1998, с. 157–158]. Дэниел Белл открыто сожалеет о крахе солидных буржуазных ценностей, о размывании рабочего класса и рассматривает современные тенденции как не столько поворот к нестабильному постмодернистскому будущему, сколько как исчерпанность модернизма, которая определенно предвещает наступление социального и политического кризиса уже в ближайшие годы.

Постмодернизм также следует рассматривать как склонность к копированию социальных, экономических и политических практик в обществе. Но поскольку постмодернизм предполагает копирование различных аспектов этих практик, он является в очень разных обличьях. Наложение разных миров во многих постмодернистских романах, миров, между которыми в пространстве сосуществования преобладает некоммуникативная «инаковость», поразительным образом соотносится с нарастающими процессами вытеснения в гетто, отчуждения и изоляции бедных групп населения и меньшинств в старых городских центрах как в Великобритании, так и в США. Поэтому постмодернистский роман легко прочитывается как метафорический срез распадающегося на отдельные фрагменты социального пейзажа, субкультур и локальных моделей коммуникации в Лондоне, Чикаго, Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Поскольку большинство социальных показателей свидетельствует о значительном нарастании настоящей геттоизации начиная с 1970 года, стоит рассматривать постмодернистскую прозу в качестве явления, вероятно, отражающего данный факт.

Но возрастающие влияние, сила и власть, возникающие на другом конце социальной шкалы, производят совершенно иной этос. Ведь несмотря на невозможность усмотреть какое-либо отличие между работой в постмодернистском здании AT&T Филипа Джонсона и модернистском Seagram Building Миса ван дер Роэ, их направленные вовне имиджевые проекции отличаются. «AT&T настаивали, что им нужна не просто еще одна стеклянная коробка, – говорил Джонсон. – Мы искали нечто выражающее имидж компании – аристократизм и силу. Ни один материал не соответствует этому лучше гранита» (даже несмотря на то что он стоил в два раза дороже стекла). Вместе с роскошными домами и корпоративными штаб-квартирами эстетические выкрутасы становятся выражением классовой власти. Дуглас Кримп [Crimp, 1987] развивает эту мысль следующим образом:

Напоминая об архитекторе Гитлера Альберте Шпеере, Кримп продолжает атаковать постмодернистскую маску, под которой скрывается усматриваемый им новый авторитаризм по отношению к городским формам.

Я выбрал два эти примера, чтобы проиллюстрировать, насколько важно тщательное рассмотрение того, какие именно виды социальной практики, какие наборы социальных отношений отражаются в различных эстетических движениях. Однако это описание, конечно, не является полным, поскольку нам еще нужно в точности установить (и это будет предметом исследования в двух последующих частях моей книги), под что именно мимикрирует постмодернизм. Кроме того, столь же очевидным образом опасно допущение, что постмодернизм – это исключительно подражательное явление, а не полноправное эстетическое вмешательство в политику, экономику и социальную жизнь. К примеру, основательная «прививка» фикции, а заодно и функции к повседневным ощущениям должна иметь определенные последствия – возможно, непредвиденные – для социального действия. В конечном счете даже Маркс настаивал, что худшего архитектора от лучшей из пчел отличает то, что архитектор воздвигает свои сооружения в воображении, прежде чем придать им материальную форму. Изменения в способах нашего воображения, мышления, планирования и рационализации неизбежно должны иметь социальные последствия. Только в этих весьма широких рамках соединения мимесиса и эстетического вмешательства способен обрести смысл широкий постмодернистский ряд.