Появление денежной экономики, утверждает Маркс, уничтожает оковы и отношения, составлявшие «традиционные» общества, так что именно «деньги становятся подлинным обществом». Мы переходим от состояния общества, когда мы напрямую зависим от тех, кого знаем лично, к состоянию, когда мы зависим от безличных и объективных отношений с другими. В силу умножения отношений обмена деньги во все большей степени становятся «силой, внешней для производителей и независимой от них», и в результате то, «что исходно представало средством расширения производства, становится отношением, чуждым» для производителей. Денежные вопросы господствуют над производителями. Деньги и рыночный обмен набрасывают покрывало на социальные отношения между вещами, «маскируют» их. Это состояние Маркс называет «товарным фетишизмом». Это – одно из самых потрясающих открытий Маркса, поскольку здесь ставится проблема того, в каких терминах следует интерпретировать реальные, но при этом имеющие поверхностный характер отношения, которые мы легко можем наблюдать на рынке.

Условия труда и жизни, ощущение радости, гнева или опустошения, стоящие за производством товаров, умонастроения производителей – все это остается скрытым для нас, когда мы обмениваем один предмет (деньги) на другой (товар). Мы можем каждый день поглощать свой завтрак, совсем не думая об огромном количестве людей, участвовавших в его производстве. Все следы эксплуатации стерты в объекте (на обычном хлебе нет ее отпечатков). Изучение любого товара из супермаркета не даст ответа на вопрос, какие условия труда скрываются за его производством. Понятие [товарного] фетишизма объясняет то, каким образом в условиях капиталистической модернизации мы можем столь объективно зависеть от «других», чьи жизни и притязания остаются абсолютно непроницаемы для нас. Метатеория Маркса стремится сорвать эту фетишистскую маску и понять социальные отношения, располагающиеся за ней. Тех постмодернистов, которые провозглашают «непроницаемость другого» своим символом веры, Маркс определенно обвинил бы в прямом соучастии в факте фетишизма и безразличии к лежащим в его основе социальным смыслам. Интерес к фотографиям Синди Шерман (а заодно и к любому постмодернистскому роману) и заключается в том, что они фокусируются именно на масках, не объясняя напрямую вкладываемых в них социальных смыслов, за исключением маскарада как такового.

Однако возможен еще более глубокий анализ денег. Если они будут эффективно выполнять свои функции, утверждает Маркс, то должны быть заменены простыми символами самих себя (монетами, знаками оплаты, банкнотами, кредитом), и это приводит к тому, что деньги рассматриваются как простой символ, «произвольная фикция», санкционированная «всеобщим согласием человечества». Однако именно в этих «произвольных фикциях» предстает целый мир общественного труда, производства и тяжелой ежедневной работы. В отсутствии общественного труда любые деньги лишатся ценности. Но лишь посредством денег общественный труд вообще может быть репрезентирован.

Магическая сила денег начинает действовать, когда владельцы товаров «одалживают им свой язык», вешая на них ценники с отдаленно напоминающими «каббалистические символы» обозначениями фунтов, долларов, франков. Так что, даже несмотря на то что деньги являются означающим стоимости общественного труда, постоянно сохраняется опасность того, что это означающее само по себе станет предметом человеческой алчности и человеческого желания (вспомним образы скопидома, алчного скряги и т. д.). Это становится еще очевиднее, как только мы осознаем, что деньги – с одной стороны, «радикальный уравнитель» всех прочих форм социальных различий – сами по себе являются формой социальной власти, которая, с другой стороны, может быть присвоена в качестве «социальной власти частных лиц». Общество модерна, «которое еще в детстве своем вытащило Плутона за волосы из недр земных, приветствует золото как свой Священный грааль, как блестящее воплощение своего сокровеннейшего жизненного принципа», – заключает Маркс. Сигнализирует ли постмодернизм о новой интерпретации или об усилении роли денег как того самого подлинного объекта желания? Жан Бодрийяр изображает культуру постмодерна как «экскрементальную культуру», и деньги оказываются равнозначными экскрементам в представлениях как Бодрийяра, так и Зигмунда Фрейда (некоторые намеки на это можно обнаружить и у Маркса). Постмодерн заботит означающее, а не означаемое, медиум (деньги), а не месседж (общественный труд), он делает акцент на фикции, а не на функции, на знаке, а не на вещи, на эстетике, а не на этике, и это предполагает усиление, а не трансформацию роли денег, как ее описывает Маркс.

Но поскольку производители товаров стремятся к деньгам, возникает зависимость от потребности других в приобретении товаров и их способности это делать. Следовательно, производители всегда заинтересованы в том, чтобы культивировать «безмерность и неумеренность» в других, подпитывать «аппетиты воображения» до того предела, когда представления о том, что формирует общественную потребность, замещаются «фантазиями, прихотями, причудами». Капиталистический производитель все чаще «берет на себя роль сводника» между потребителями и их ощущениями потребностей, который пробуждает в потребителях «возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность». Удовольствие, досуг, соблазнение и эротическая жизнь – все это затягивает в сферу власти денег и товарного производства. Таким образом, капитализм производит «утонченность потребностей и средств для их удовлетворения», с одной стороны, и «скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей на другой стороне» [Marx, 1964, р. 148; Маркс, 1974, с. 130]. Реклама и коммерциализация уничтожают все следы производства в своей образности, усиливая тот фетишизм, который автоматически возникает в ходе рыночного обмена.

Кроме того, деньги как высшее воплощение социальной власти в капиталистическом обществе сами по себе становятся объектом вожделения, алчности и желания. И здесь мы вновь сталкиваемся с амбивалентностью смыслов. Деньги даруют привилегию осуществления власти над другими: можно покупать их рабочее время или предлагаемые ими услуги, даже выстраивать систематические отношения господства над эксплуатируемыми группами просто посредством контроля над властью денег. В действительности деньги сплавляют политику и экономику в подлинную политическую экономию подавляющих властных отношений (это проблема, которую систематически избегают микротеоретики власти типа Мишеля Фуко и не в состоянии уловить макросоциологические теоретики типа Энтони Гидденса с его строгим разделением аллокативных и авторитетных источников власти). Общий материальный язык денег и товаров обеспечивает универсальную основу в рамках рыночного капитализма для включения каждого в одинаковую систему рыночной оценки и тем самым способствует воспроизводству социальной жизни посредством объективно обоснованной системы социальных скреп. Однако в границах этих широких ограничений мы «вольны», если можно так выразиться, развивать наши собственные личности и отношения по нашему собственному усмотрению, нашу собственную «инаковость» и даже изобретать групповые языковые игры – при условии, конечно, что у нас хватает денег на нормальную жизнь. Деньги – это «великий уравнитель и циник», могущественное орудие подрыва устойчивых социальных отношений и великий «демократизатор». В качестве социальной власти, которая может принадлежать отдельной личности, они формируют основу для широкомасштабной индивидуальной свободы, которая может быть использована для развития в качестве свободно мыслящей личности безотносительно к другим. Деньги объединяют именно посредством их способности накапливать индивидуализм, инаковость и экстраординарную социальную фрагментацию.