Знала, что он все равно услышит. Даже если лишь подумаю. Услышит всегда и везде, потому что он – это он.

Вспышка от портала была яркой, яркой настолько, что глаза заслезились теперь не только у меня, но и у всех окружающих.

И два сильнейших мага Нижнего мира нас покинули с целью, банально выражаясь, залатать крышу.

«Кесарь… – мысленно позвала я. – Араэден…»

Ответа не было.

В следующий миг у меня распрямились плечи, вздернулся подбородок и из взгляда исчезли растерянность, грусть и тоска от разлуки. Потому что никакой тоски не существовало в принципе!

Да, я поклялась в храме Матери Прародительницы выполнить свой долг, вот только…

«Шенге, Утыррка выполнять свой долг».

«Долг вести Утыррка к гибели».

Я запомнила твой урок сразу, папа, проблема в том, что осознала его слишком поздно. Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?

– Адрас? – обернулась к темному принцу.

Мой практически брат, я уже едва ли воспринимала его иначе – молча подошел и взял меня за руку.

* * *

Вспышка портала, и мы вышли на полях некогда высившегося здесь Миграда.

Я вдохнула воздух свободы полной грудью, Адрас тоже.

– Ты узнал, как можно снять руны светлых? – прямо и без перехода спросила я.

– Купание в Эхее, – столь же прямолинейно ответил принц.

Мы переглянулись.

Он открыл следующий портал.

* * *

Вышли на берегу. Под ногами шуршал песок, впереди колыхалась темная угрожающая вода.

– Но я не уверен, что это хорошая идея, Катрин, – честно признался Адрас. – Воды Эхеи губительны как для элларов, так и для тэнетрийцев. Я помню, ты говорила, что ты человек, но, Катрин, ты выглядишь как светлая. Да, у тебя черные глаза и волосы, но в остальном… даже твои глаза давно утратили и намек на человеческое происхождение.

Я знала, что он прав. Знала, что во мне течет кровь кесаря. Знала, что меня изменили почти до неузнаваемости.

Но знала и другое: если я сейчас ничего не сделаю, кесарь вернется, и тогда единственное, что у меня останется, – это он!

И я не настолько дура, чтобы не понимать – случившееся утром повторится и будет повторяться много и много раз, до тех пор, пока даже мысли о кесаре не превратятся в удовольствие. Пока весь он для меня не превратится в удовольствие – ожидаемое или получаемое.

Я знала слишком многое, я видела слишком многих, я помнила, что у бабушки Велереи больше не было ни одного любовника, потому что никто не мог сравниться с кесарем. Я была в курсе, что его бывшие любовницы изменяли ему лишь с одной целью – пытаясь вызвать ревность и, соответственно, снова пробудить интерес. Мне было даже известно, что кесарь не запирал наложниц в своей спальне – они сами не стремились оттуда уйти, потому что никто и никогда не мог подарить им то удовольствие, что давал самый жестокий бог Рассветного мира.

А теперь подсадить на удовольствие Араэден решил меня.

«Но если ты возродишь мою страну, способная моя, и пожелаешь вернуться… я открою для тебя путь в Рассветный мир».

«Если ты пожелаешь» – и насмешливая улыбка кесаря.

И для насмешки был повод, да еще какой. Кесарь с его трехсотлетним опытом прекрасно знал, что он способен сделать ВСЕ, абсолютно все, что бы я ни пожелала. Для начала стереть мне память о прошлом, а затем «пробудить чувственность», как он это называет, и превратить в одну из своих постельных игрушек, одну из тех, что смотрели на него влюбленными глазами, даже когда кесарь их убивал.

Он мог, он все это мог, и я всегда об этом знала, но до сегодняшнего утра понятия не имела, что вхожу в сферу постельных интересов нашего вечного и неубиваемого. Я даже в самых кошмарных снах не предполагала, что он желает не просто возлечь со мной – он хочет, чтобы этого захотела я.

– Катрина, – напряженно позвал Адрас.

– У меня нет выбора, – снимая головной покров, жестко и решительно произнесла я, – одно из двух: я или погибну быстро, если Эхея действительно вознамерится меня убить, или погибну медленно, потому что кесарь уже вознамерился уничтожить мою личность. А иногда, Адрас, лучше быстро и мучительно сдохнуть, чем медленно и приятно терять саму себя.

Он промолчал, но я чувствовала – он понимает меня, как никто. Он, которому пришлось видеть гибель своей матери и города, в котором он вырос, а после жить во дворце отца, являвшегося убийцей, и улыбаться, ради выживания выражая сыновью признательность. Так что он меня понял. Просто понял. И остался стоять на месте молча.

А я, на ходу расстегивая платье, пошла к темной, угрожающе затаившейся опасной воде волшебной реки Нижнего мира.

Я шла к ней, стараясь не думать обо всех тех монстрах, которые, как рассказывала бывшая любовница кесаря, в ней водятся. Стараясь не думать об опасности. И раз за разом напоминая себе: я – Катриона Ринавиэль Уитримана! Я – наследница Оитлона. Я та, кто не имеет права на ошибку, для кого долг перед подданными превыше всего. Та, кто был рожден править, я…

Я остановилась перед самой заводью, вспомнив о человеческих поселениях, о людях, которые сейчас зависели от меня и моей преданности кесарю.

Секундное сомнение – и четкое осознание: если все останется по-прежнему, рано или поздно, а скорее рано, кесарь полностью подчинит меня себе. Что тогда останется у меня, кроме желания угодить господину? Ничего. И тогда я уже ничего не смогу сделать ни для своего народа, ни для человеческих поселений.

И, медленно сняв с себя верхнее платье, я также медленно расстегнула и второе, чтобы, избавившись от стягивающей одежды, в одном легком нижнем платье, без сомнений и промедления, сделать последний шаг и рухнуть в воды Эхеи.

И задохнуться.

От холода сковавшей вмиг ледяной воды.

От ощущения проплывающих мимо громадных чудищ.

От осознания того, что мне уже очень-очень давно хотелось вот так, а лучше бы еще с разбега, прыгнуть в воду.

И на миг, на очень короткий миг, ощутить себя в охт с шенге и орками, ощутить себя ребенком, свободным от долга и обстоятельств, ощутить себя счастливой. Абсолютно-преабсолютно счастливой.

Но это не пруд возле поселения лесных орков, я не ребенок, и будь я трижды проклята, но я не вернусь домой, пока в этом мире все не станет по-моему. Без рабства, без угнетения людей и прочих народов, без того, чтобы у матерей забирали детей и оставляли их расти в загоне, и без мерзости и жестокости, которую позволяют себе как светлые, так и темные.

И я распахнула глаза.

Чтобы содрогнуться всем телом, потому что на меня смотрел мир. Одним огромным сине-голубым призрачно светящимся глазом на меня смотрел целый мир…

Конечно, исключительно в целях сохранения целостности моего разума проще было бы подумать, что это глаз какого-нибудь речного чудовища, но нет – это был мир. Одушевленный Нижний мир. Тот, кто, не сумев избавиться от вторжения темных и светлых, разделил самого себя на две части. Тот, кто всеми силами пытался защитить своих детей. Тот, кто являлся живым и, быть может, даже в какой-то степени разумным.