Удрать он может только в сторону города. Но там, у башни, ему точно обрадуются до той степени, когда машину и его самого превратят в решето из всех стволов.

А еще, что вполне ожидаемо, фиг выйдет обогнать надвигающуюся хреновину. Мир вокруг себя стылый ультрамарин превращал в ледяной ад за доли секунды. Зуб о таком слышал, потому и узнал.

Морозники. Зимние Очи. Синяя смерть. В эпицентре, крутящемся в паре километров от него и машины, все уже превратилось в ледяные статуи с травяно-лиственными орнаментами. Эдакий парк замерзшей жизни посреди испуганно удравшей осени.

И ему… И ему надо срочно что-то придумать. Хотя – Зуб уже знал, что именно. Нечего стоять просто так, иначе звенеть ему не только застуженными в жесть бубенцами, а сосульками, растущими из недышащей носопырки.

Он спрыгнул, перекидывая штуцер за спину, и торопливо полез за инструментами. Включил печку, прогревая «ласточку» и забив на сгорающее топливо. Хрен с ним, справится, отыщет, пешком дойдет, если что. Тут недалеко, километров семьдесят, даже меньше.

Зубило, кувалда, ключи, отдельно бутыль с отработанным маслом. Выход-то один: четко ограничить себя огнем. Раньше морозники лупили точечно, прокаляя холодом пятаки метров в сто радиусом. Сейчас разбрасывали, вроде как, вокруг себя лепестки, где по краям можно и выжить. На то и надежда. И на свои руки со спиной, инструменты и ржавые болты с гайками на вроде бы относительно живых покрышках фуры.

Залить каждое из четырех дальних колес отработкой, дать впитаться по резьбе. Накидать на ближние сухого перекати-поля, досок от бортов самой шаланды, запалить костер в сторонке. Поджечь ближние к девятке пары колес, отогнав «ласточку» на пару метров. Вернуться к дальним покрышкам.

Одну Зуб смог тупо скрутить, использовав гнутую полую трубку как рычаг, вставив в нее ключ. Но только одну, тут же подкатив ее к морде машины и подпалив. Пусть занимается. Успеет, повезет и не окажется в центре, выживет. Может, даже вспотеет, жара хватит и металл в нем расплавить… наверное.

Оставшиеся колеса пришлось срубать. Вернее, как пришлось? Вышло срубать, и когда вдруг ощутил начало онемения пальцев с носом, успел только одно. Его и подкатил к дальнему борту своего точила, поминутно оглядываясь на накатывающие сине-голубые всполохи в раскрывшихся на небе зенках.

Покрышка занялась, а от первой и от полыхающих на фуре уже пер жар. Но только потеть не вышло. Зуб, еще раз кинув взгляд назад, оторопел. По самому носу тягача, скрипя и хрустя, разбегались бело-полупрозрачные цветы-узоры. Растекались пока еще медленно, но очень уверенно, такие же бежали по земле, превращая траву в бело-кристальную острую шипастую дрянь.

– Господи, пронеси! – Зуб перепрыгнул через капот, дернул дверку и обалдел, разглядывая нешелохнувшуюся сталь, уже расписанную морозным кружевом. – Да ну, елы-палы, ты серьезно?!

И задрал голову к небу. Ну, правда, нельзя же так, ему же еще доделать надо, ну…

Дверь подалась, лениво и нехотя. Зуб запрыгнул внутрь, закрылся, потянул из рюкзака варежки из собачьей шерсти, купленные недавно на рынке. Эдди все смеялся над хозяйственностью Зуба, а сейчас ему даже не было стыдно. Да, как белка, да, так и есть. И чо? Зато руки хоть отогреются.

Он промерз на улице, но понял это только сейчас. Зубы колотились друг о друга, руки краснели малиновыми кусками и, нацепив варежки, Зуб принялся их растирать. Печка шуровала вовсю, но у него изо рта валил парок. Покрышки трещали, полыхая по сторонам от девятки, но жара Зуб совершенно не ощущал.

По лобовухе, ощутимо и звонко треская ею, плели свои хитрые петли ледяные цветы. Ну, не повезло, выходит, эпицентр где-то рядом.

Фляга с вырвиглазным «шилом», дистиллированным и настоянным на каменно-твердых сухофруктах, лежала под креслом. Кулибин засунул, добрая душа. Зуб помнил, что в мороз пить нельзя. Но это нельзя пить в открытом поле или лесу, там не заметишь, как замерзаешь и помрешь. А ему-то что, он все равно скоро станет скульптурной композицией «Тупой мудозвон внутри промерзшей классики», вот и все.

Хлебнул. Поморщился. Хлебнул еще, наблюдая за первым распустившимся зимнецветом на руле. Вот такие вот дела, чо…

Когда его мягко и ласково накрыл собой черный непроглядный сон, Зуб так и не понял. Просто провалился в него и все. Там было не так сильно холодно. Наверное.

Хаунд выбрал идти по трассе по двум причинам: это удобно и на остатках асфальта, пока снова не зарядил дождь, следов останется меньше. А в хвост он почему-то свято верил, йа. Впереди ждали сумерки, хотелось добраться до города.

За спиной висел рюкзак, не особо большой, не особо плотный, зато новоприобретенный и свой, да еще без чужого товара с принуждением к носке. Также за плечами Пес решил пока оставить все свои добрые замыслы насчет Кота с его зверинцем. Время поджимало, в Самаре опять копилось чувство войны и готовилась разрядка. Передышка после переговоров в июне заканчивалась. И ему жуть как хотелось вернуться, принять участие в разделке трепыхающейся туши миллионника, совместив оное с местью. От нее Хаунд не отказывался ни на секунду. От настоящей мести, прожигающей насквозь даже сейчас.

Время остальным, вставшим в очередь поменьше, за исковерканную руку, за хлыст поперек морды, за тычки, за Шарика-Бобика-Мухтара и даже за злые взгляды, Хаунд отвел на «потом». Хотя, яволь, мысли все же крутились.

Атилла и Скородед снарядили в дорогу основательно, пусть чем смогли, тем и помогли. Вода, еда, теплые портянки, даже шапка, большой лисий малахай. Нож, топор, пусть и не чета пропавшему «Рихтеру». Револьвер, переделанный из травматического под боевые девять миллиметров. Не пропавший в Кинеле «галан», конечно, но сойдет.

Ружье, двуствольный ТОЗ-вертикалку, Хаунд отдал Ершу. Тот увязался следом, а отказывать ему не хотелось. Не из-за доброты душевной, натюрлих, хрен там ночевал. Из практических соображений. У Отрадного была собственная река, Большой Кинель, сейчас бежавший где-то неподалеку. У крепости Кинель река протекала под железнодорожным мостом, Хаунд его не видел, но нос подсказал: речка немалая, вброд не перейдешь. После творящегося вокруг пиздеца, льющего с неба, так тем более. И хотя переходить ее не светило, чутье так и говорило: бери этого кренделя с собой. Пригодится.

Вот он и взял.

Ерш, довольный и светящийся, как пряжка где-то найденного ремня, начищенная до зеркального блеска, шел чуть сбоку. Ремешок оказался примечательным: настоящим кожано-матросским, с якорем и звездой. Где, как и почем водоплавающий выменял эту штуку, Пес даже не думал. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы в штанишки не сикалось, йа.

В себя Хаунд пришел ближе к утру. Лежал на каком-то матраце, в тепле и неге, ясен пень. Скородед мирно посапывал рядом же. К своему удивлению Хаунд рассмотрел даже перебинтованную тетку, оказавшуюся совершенно даже милой молодой женщиной. В той части лица, что осталось целым.