порт»? Хотели порадовать меня? Вы ошиблись Примитивная агитка, а не пьеса! Язык полон штампов… Да и вообще, во-первых, – проповедническим тоном начал Вождь, – это нескромно. При моей жизни – ставить обо мне пьесу. Во-вторых, сюжет от начала и до конца надуманный, неживой, а товарищ Вождь у вас вышел ходульный, неестественный. В-третьих, когда я бежал из сибирской ссылки в очередной раз, я откупился от приставшего ко мне полицейского, дав ему «красненькую». А у вас вышло, будто бы я ему какое-то удостоверение показал, будто я на жандармов работаю, а? К чему это вы? В-четвёртых – меня не били ни жандармы, ни полицейские. Тюремные надзиратели – один раз, когда в Бакинской тюрьме мы, политические и уголовные, бунт устроили. Эта пьеса не пойдёт! Она недостойна такого драматурга, как вы. Поэтому ставить её не стоит, – заключил Вождь и прихлопнул по папке с рукописью рукой.

Затем он потянул за тесёмки другой папки, на которой химическим карандашом было выведено калиграффически: «Исход». Вождь неторопливо развязал тесёмки, вынул листы, небрежно бросил на суконное покрытие стола. Помолчал, раскурил с сопением трубку и возмущённо проговорил:

– А эта пьеска! Об отъявленных врагах нашей власти, об эмигрантах… Для чего вы её сочиняли? Наш народ никогда не поймёт и не примет её! И, я думаю, ни один театр никогда не возьмётся за её постановку. Мы с товарищами на политбюро её обсуждали… И все выразили единогласное мнение: вредная пьеса. Хотя, лично мне, она понравилась! Особенно этот Чарнота! Таких бы рубак и ухарей, да в Первую конную! – и Вождь лукаво усмехнулся в прокуренные, рыжие с проседью усы, – я бы рекомендовал вам написать пьесу о своей безоговорочной советской позиции! Вам это ничего не стоит, – наставительно произнёс Вождь и многозначительно посмотрел Мастеру прямо в глаза.

Мастер был раздавлен, растоптан, распят на кресте от услышанного. Он осознавал, но как-то вяло, почти равнодушно, что его благополучие кончилось. Слава драматурга улетучилась, он опять становился гонимым и никому не нужным писателем.

– А вот роман «Он явился», – Вождь усмехнулся, – это ведь обо всех нас роман! Он – гениален… Но время его не пришло. Когда мы победим всех врагов – и внешних, и внутренних, когда заживём счастливой жизнью людей, строящих светлое будущее и не оглядывающихся на тех, кто может нам помешать, навредить – вот тогда этот роман и можно будет опубликовать. Но, не при нашей с вами жизни, товарищ Мастер!

Вождь сощурил глаза и внимательно посмотрел на съёжившегося писателя своим ледяным неподвижным взглядом. Затем озабоченно перевёл глаза на часы и добавил, как бы завершая аудиенцию:

– Про «Сердце пса» я уже и говорить не буду! Не показывайте это никому больше, если вам дорога жизнь и свобода. Нет, повесть прекрасна, но она так и плещет ядом на пролетариат, на нас и нашу власть, – и Вождь снова усмехнулся, но на этот раз с горечью, – вас, товарищ Мастер я больше не задерживаю. Рукописи оставлю себе: на память, и для истории.

Мастер порывисто поднялся со стула:

– Прощайте, товарищ Вождь, – непослушными от волнения и страха губами пробормотал он.

– Прощайте, Мастер! – как-то по-человечески, с сожалением ответил Вождь и внезапно отвёл глаза.

Сегодня домой Мастера уже никто не отвозил. Он вышел из ворот Главной башни под бой курантов, чувствуя страшную головную боль, не понимая, куда ему дальше идти и закричал беспомощно:

– Извозчик!

– Нетути у нас боле извозчиков, – ехидно ответил проходивший мимо мужичок с новой гармошкой на плече.

Мастер совершенно не помнил, как он добрался домой. С этого дня боли почти не отпускали его, он не в силах был дойти даже до булочной за углом и папиросами, продаваемыми в ларьке рядом с булочной.

Поздняя осень и холодная зима потихонечку доканывали его. Он уже не вставал, не мог сам писать и лихорадочно диктовал Есе заключительные главы романа всей своей жизни, без конца переправляя и переделывая что-то…

В один из дней, вконец измученный острыми болями и бессонницами Мастер снова принял свои капли, и ему опять явился Гоголь. Они шли рядом по совершенно пустому Невскому проспекту туманным и зябким ранним петербургским утром. Гоголь вышагивал медленно, будто Каменный гость, и на плечах его темнела шинель из чугуна, тяжести которой он совсем не замечал.

– Учитель, – попросил Мастер зачем-то, – укрой меня своей чугунной шинелью.

И Гоголь впервые ответил ему:

– Нет, Михаил! Ты возьмёшь мой камень!

*******************************************************

Одиннадцатого марта в кабинет Вождя, как обычно, с докладом о состоянии дел вошёл нарком госбезопасности Бебия. Он монотонно читал, не отрывая глаз от бумаг, а Вождь кивал в такт, молча попыхивая трубкой. Потом спросил невозмутимо:

– Это всё, Ларион?

– Нет, товарищ Вождь! Вчера утром умер этот Мастер. От хронической болезни почек. Перед смертью, товарищ Вождь, он сказал: «Может это и правильно. Чтобы я ещё написал после романа всей моей жизни!?»

Вождь задумался, тяжело вздохнул и произнёс печально:

– В России хорошие писатели и поэты не живут долго… Почему, э? Скажи, чтобы похороны устроили по-человечески! На Новодевичьем кладбище.

– Товарищ Вождь, – нарком замялся и извлёк из папки несколько листков, отпечатанных на машинке. – Вот его новая пьеса: «Последние дни». О Пушкине… Прочтите, хотя бы то, что подчёркнуто красным карандашом. Это вызов! Нам всем… Вовремя он помер! А то бы!..

Вождь с интересом посмотрел на Бебию, послюнявил палец, полистал, нашёл нужное, сощурив глаза, начал читать:

«ОФИЦЕР. Гибель великого гражданина свершилась потому, что в стране неограниченная власть вручена недостойным лицам, кои обращаются с народом, как с невольниками!..

Полиция пронзительно засвистела со всех сторон».

Вождь внимательно посмотрел на наркома. И взгляд его ничего доброго не выражал. Бебия напрягся, вытянулся в струнку, даже выпуклый живот куда-то исчез непостижимым образом.

– Ты что же, Ларион, сказать хочешь? – тяжело произнёс он, – ты кого под недостойными лицами подразумеваешь? Диктатуру пролетариата подразумеваешь? Нас – Политбюро подразумеваешь? А?

Вождь пробежался глазами по строчкам вверх, усмехнулся:

– Тут же написано ясно: великого русского поэта убили царские приспешники! Ну ка – ну ка… – Вождь начал вчитываться в текст пьесы до отчеркнутых строк.

Нарком застыл каменным изваянием, не моргая, не шевелясь.

Вождь прочитал ещё что-то и усмехнулся, уже мягко:

– Вот же, Ларион! Царь знал, что Пушкину устроили травлю, знал, что будет дуэль. И не принял мер… За женой его волочился! Вот яркий образец прогнившего режима и сатрапии! Ты сам пьесу читал?

– Нет, товарищ Вождь! Недосуг было!.. Мои люди…

– Твои люди – тупицы и дармоеды! Ступай! Рукопись оставь мне! – и Вождь ещё раз тяжело