Дома ждет ее дочь, смотрит в глазок, ей нужны позарез деньги — заурядная поселковская летопись. Лишь бы старуха подольше жила, не разложилась вот так, прямо у мусорки, нищая, с песней во рту. Бог ее сохрани.

Сюда же вернулся и Даня после отсидки. Вернулся, стал отмечаться у Галочки. У участковой с синими волосами и похотливым водянистым голосом. Она вела прием по субботам. Томно приглашала войти и принять удобную позу. В этой же интонации читала лекцию детям о табаке. За невнимание платила вниманием. Но Дане уже было не до нее, он ежедневно протаптывал колею к Лизе и караулил ее с работы. Притащил дверь с помойки, уложил в траву под окно — и теперь у него свой парадный вход в Лизину кухню. Выглядит диковато, будто путь в преисподнюю, в землю к червям. Отворишь — и дороги назад не будет. Так и случилось.

Каждую ночь Лизу будили шаги. Металлический степ на подоконнике. Ритмичный толчок — форточка бьется в чечетке. Возня, копошение, треск. Заерзали, посторонились горшки — шаги уже на полу, сменяются поступью. И вот Даня снова спит рядом и смотрит какие-то сны. Наверное, видит Марусю. А вот Веселый, снова как наяву: печет «Муравейник». Мешает чёрные с серыми сухари, добавляет варенье, зовет это тортом. Да, это праздничный торт. Липкий, пахучий, уложенный горочкой. Совсем не тот, что был в день рождения Лизы, когда Даня привычно вошел и привычно разулся на кухне. Увидел вино — откупорил. Залпом сразился с третью бутылки, но ничего не почувствовал — букет остался на этикетке. Затем налил еще и еще, пока наконец всю не прикончил. Вторую он пил уже из горла, точно пил из сифона: брызги хлестали повсюду, плевали на скатерть и на пол. Стекались за воротник, меловую рубаху превращали в перевязочный бинт.

Затем Даня притянул к себе пузатую коробку и стал развязывать ленты. Запутался, быстро опомнился, сорвал украшения и взялся за дело. Надо было закончить вино и успеть расправиться с тортом. Чтоб не достались они врагу, чтоб Лиза не смогла скормить их вонючему любовнику, которого, по всему видно, сегодня ждала. Всё это походило на операцию, где кровожадный хирург Даня даже не воспользовался ножом, не говоря уж о скальпеле. Запустил всю ладонь и запястье в раскромсанное брюхо теплого еще пациента. Елозил до тех пор, пока не раздавил каждый орган, пока все мертвые потроха не остались лежать на скатерти. Захмелев спустя час, он свернулся калачиком и задремал. А Лиза ждала в этот день сына… Ночью она вернулась домой, не одна, с подругами. Уже вставив ключи в замок, она думала только о Дане. Наверняка он снова на полпути к ней, повис в запале где-нибудь в форточке. И наверняка, даже точно, послышится с улицы, а может, из кухни: «Прости, что не вовремя!» Он подарит охапку пухлых цветов и станет просить прощения: «Я идиот, днем не было денег…» Но, провернув ключ, совершив два резвых щелкающих оборота, Лиза снова била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. А Даня не закрывался. Он снова вернул свой покой: блаженно смотрел Лизе в глаза, преданно улыбался и в перерывах между ударами успевал шустро и кратко целовать ее в губы.

А потом он ушел, снова напился и был где-то рядышком. Они с Лизой были накрепко связаны. Так же, как связаны были в Дане страх и жестокость, которые взаимно кормились, рождали друг друга и по щелчку так же вместе и умирали. Лиза не видела Даню уже третьи сутки. Только через окно. Тогда она собиралась ложиться, но отчего-то внезапно остановилась. Услышала визг, будто бы снизу, из-под лежащей в траве двери. Это снова щенилась Фатя, второй раз в этом году, снова в подвале, опять бессчетным пометом. Хрупала галька от чьей-то ходьбы, хрупала ближе, всё ближе… хрупала мимо.

А утром пошел дождь. Металлический степ и стрекот, но танцевали уже, казалось, наглые лилипуты. Даня так и не пришел. «Наверное, — думала Лиза, — спит где-нибудь крепко. Крепче, чем все остальные люди. Преступники это умеют: не мучиться, засунуть вину глубоко, мнить себя жертвой… сложившихся обстоятельств…» Но Даня не спал. Он вообще не умел спать без нее. Стоял ночь под окном, тихо, еле дыша. Так он часами стоял в ШИЗО. Так же сверху лилась вода. И именно в этот момент он решил — всё, последнее дело. Добудет денег, купит Лизе цветов: розы, ирисы, что там еще… Привычное послевкусие: никого не убил, не зарезал. Не стирал с себя крови — крови вообще не было. Грехи иного, скрытого рода: их не увидишь и не услышишь, их не пощупаешь. С ними можно прожить всю жизнь, жениться, плодиться, умереть стариком…

…но всякий раз, выходя за порог, истошно искать свою жертву: на зоне, на детской площадке, у мусорки. Под окнами у любимой.

В то время, когда Даня был заводчанином, из здешней дородной земли еще не сосалась тоннами нефть, деревья не вырубались лесами. Голоштанные уральские города неистово занимались покупкой спирта, топаза, металлов — всего, что случится. И потому где-то раз в месяц Даня обязательно брал отгулы. Он гонял в соседние местности за товаром и барыжничал здесь, у себя. Схема проста: горожане — майдан — доллары. Всё больше новых друзей, целый воз. Повозка возможностей, караван. Так он начал свою торговлю. Именно на наркотиках получилось хорошо заработать, «подняться», хочешь — уехать в Америку. Много чего на них получилось… Но главное — на них получилось бы исполнить мечту. Она была у него в ту пору всего одна. Одна, но какая — блаженная, бурная, буйная. Такая, с которой можно пуститься на подвиг без флага, без знамени. Он очень хотел увидеть египетские пирамиды. «Да что по сравнению с ними выблядок наркоман, — размышлял Даня, — он уже конченый, и всё равно никогда не слезет. Какая тогда разница, кто будет его снабжать, я или менты. Те завербуют, заставят за дозу „сливать“. Будут снабжать, пока тот совсем не издохнет, пока не сгниет, пока не разложится его печень. Пока не выполнит для них ежемесячный план».

В этот день надо было встать раньше. Где-нибудь в пять. Впереди была шишковатая трасса Пермь — Екатеринбург. Ёбург, как зовут его местные. Звучит и произносится он у них так, будто это роскошное место на юге Австрии.

Трасса началась с узенького тоннеля, где наверху всегда тихонько шевелятся поезда. Если повезет, если прыткости и времени хватит, можно успеть загадать желание, которое точно сбудется. А можно остаться в тоннеле и просто ждать, когда сверху начнут монотонно шагать грузовые, мчаться скорые, зловеще передвигаться почтово-багажные. Тогда можно успеть не одно желание загадать — сразу несколько, так, чтоб хватило до старости. Самых неисполнимых, чтобы исполнились. Тех самых, с которыми можно на подвиг без флага, без знамени.

Но Даня миновал этот тоннель, пропустил следующий, и всё это в считаные секунды. Оказался на магистрали. Через речку Мулянку (в народе Говнянка), развилку налево-направо в Лобаново, деревню Бершеть, оттуда в Кояново. По мосту через речку Юг, где Дане хотелось остановиться, спуститься к реке. Поудить, найти котелок, сварганить много наварной ухи. Простого прозрачного супа, где не будет ни лавра, ни перца, ни даже картошки. Но он будет самым вкусным и самым перчено-лавровым из всех, что пробовал Даня раньше. Мог и мяты тут же нарвать, много мяты, самой зеленой и самой свежей. Много, чтоб хватило на всю болезнь и на всё здравие. Приехать к Лизе, накормить ушицей, напоить чаем. Кинуться, наконец, к ней в ноги, просить прощения за свой неудел и обещать исправиться, стать хорошим, самым лучшим. А еще можно было поймать вверху проезжающий мимо автомобиль и не упустить-таки момент загадывания желаний. Но Даня не остановился, не спустился, не поймал, не сварил, не нарвал, не приехал… Потом на карте был Кукуштан, Кунгур, Крылово, еще чего-то на «к», Чайковский, Чернушка, еще чего-то на «ч», но мостов и тоннелей впереди больше не было.