Ввиду такого недостойного поведения “мелких” в процессии возникала не приличествующая случаю суета и неразбериха, и ханские гвардейцы, с саблями наголо следившие за порядком, вынуждены были бить плашмя клинками по мордам лошадей зарвавшихся родичей покойного.

Лошади оглушительно верещали, родичи огрызались, доказывая гвардейцам, что этак вот с ними поступать не след, поскольку в их жилах тоже течет капля ханской крови, из головного отряда грозно требовали прекратить шум…

И вот эта возня, по сути своей мелочная и ничего не значащая как-то умаляла величие последнего шествия степного владыки и сводила на нет всю его грандиозную пышность…

Никита, стремя в стремя ехавший с Боктой, с немалым удивлением наблюдал, как по румяным щекам побратима ползут широкие мокрые дорожки. За все время, что они провели вместе, Бокта ни разу не обмолвился об отце добрым словом. Вернее, совсем не обмолвился — никак. Воспитанный жестким патриаршим укладом, степной богатырь просто не желал говорить дурного о своем господине и повелителе. А доброго сказать было нечего. Что можно сказать хорошего про человека, отдавшего свое дитя в заложники и заведомого уверенного в том, что в случае его политических промахов или просто нелояльного поведения по отношению к Державе это дитя будет предано смерти?

— Не по-людски этак вот, — шепнул Ефрем Зотов, склоняясь к Никите и тыча нагайкой в сторону медленно отдалявшегося от них отряда пышно разодетой верховной знати. — Ну и што с того, што незаконный? Сын все же, не в тальнике подобрали… Родная кровь как-никак. Нехорошо этак вот…

На другой день объявили волю Повелителя Степи: преемником назван десятилетний сын черкешенки Джан — Рандул.

В Ставке пожимали плечами: иначе как капризом больного человека такой подарок потомкам назвать было нельзя. До последнего момента наиболее реальным претендентом считался опытный военачальник и правитель князь Дондук-Даши из рода Хо-Урлюка, как и Дондук-Омбо — внук хана Аюки. В России — безвременье и разброд, что не может не отразиться и на окраинах. Ставить в такое время ханом десятилетнего мальчишку, до совершеннолетия которого управлять от его имени будет молодая своенравная мамаша некалмыцкого происхождения, — значит обречь Степь на распри и междоусобицы, которые могут иметь самые непредсказуемые последствия.

Однако неожиданным назначением наследника ханские капризы не ограничились. Куда-то бесследно канули сокровища, взятые в Турецком и Кавказских походах, о которых столько шушукались родичи, надеявшиеся получить в наследство хорошие доли. Ни о каком наследстве вообще речи не шло! Единолично утаить такое царица Джан не смогла бы, даже если бы очень хотела; воля была объявлена Совету нойонов в полном составе.

Оставалось с удивлением принять как данность: хан преподнес родичам двойной сюрприз. Не только дал им повод для междоусобиц, назначив своим преемником малолетнего ханыча, но и унес тайну своего клада в могилу…

Князья до своим владениям не разъезжались — как будто чего-то выжидали. После объявления монаршей воли отношение к незаконнорожденному изменилось, как по мановению волшебного жезла. Самые знатные родичи, наперебой зазывали его в гости, высказывали соболезнования и щедро одаривали.

Возглавила список царица Джан: утречком другого дня после похорон от нее прибежали люди в слободу, просили быть непременно, без церемоний.

Разговаривали долго, беспредметно: правительница боялась выдать свои истинные намерения, верно оценив в пластунском сотнике умного врага, и потому беседа получилась ни о чем, но проникнута была показательной родственной, приязнью и обещанием помочь во всех вопросах, каковые могут возникнуть.

— Теперь гляди — они все наперебой начнут мне в жопу дуть, — загадочно пообещал побратим Никите. — Только успевай подставлять…

Прав оказался сотник. После царицы родичи звали как по расписанию, не всегда даже соблюдая очередность в соответствии с рангом. О незаконном происхождении речь никто не заводил, зато все клялись в вечной дружбе, прозрачно намекали на несуразность ханской воли и вполне определенно заявляли: не слушай никого, примыкай ко мне, настоящий друг — только я! Остальные родичи — отъявленные мерзавцы и предатели, в любой момент всадят нож в спину.

Самым щедрым оказался князь Дондук-Даши, которого царственный родич так неожиданно обнес престолонаследием. Князь подарил Бокте две новые кибитки, четверку сменных лошадей, белую юрту, пятерых молоденьких наложниц и два бурдюка трофейного крымского вина. Предложил расквартироваться в его стане и в последующем откочевать в его владения.

— У орсов сейчас неразбериха, прочной головы нет. Никто тебя не хватится. Да и пора подумать о своей шкуре. Если наша черкешенка чего выкинет, с тебя первого спрос, как с аманата. Решай сам, племянник, ты багатур, тебе советовать не след…

Бокта над таким трогательным участием в своей судьбе только посмеивался. Вел себя странно: кочевать с влиятельным дядькой вроде и не собирался, но возвращаться в слободу тоже не торопился. С заставы они съехали в тот же день, поставили дареную юрту на краю стана Дондук-Даши, уложили в кибитки даренное родичами имущество и сутки напролет потихоньку развлекались с дареными наложницами, щедро сжигая неуемную энергию молодецких чресл.

Никита о причинах такого поведения побратима более не допытывался, но затылок чесал не раз, пытаясь понять, что же за всем этим кроется. Назойливым быть не хотелось — ежели ты воин, любопытство напрасно проявлять негоже: враз не ответили, в другой — не лезь. Однако от любопытства напустил на себя кручинный вид, будто его даже жаркие молодки не радуют да дареное крымское вино.

Бокта на деланую кручину побратимову внимание обратил, хмыкнул в усы.

— Поутру уложимся, — сообщил, выведя Никиту во двор, чтобы наложницы не слыхали. — Засветло потихоньку тронемся. Любо?

— Долго с барахлом, — посетовал Никита. — Полковник сказывал, в воскресенье на Астрахань конвой пойдет с реестром да доносами по обстановке. Кибитки с девками да поклажей попросили бы привезть, а сами одвуконь, а? Помчались бы как ветер, другого дня в слободе были б…

— А негоже нам — как ветер, — хмыкнул Бокта. — Да и не в ту сторону пойдем…

Ночью в ханской ставке несколько раз заводилась какая-то нехорошая возня, сопровождаемая невнятными криками и лязгом клинков. Было ль такое ранее — неизвестно, ночевали на заставе, а она сильно в стороне, где-то чего, глядишь-, и недослышали. Когда случилась возня в первый раз, Никита вскочил, отпихнув двух гревших его наложниц, рванул из ножен даренную полковником саблю и принялся будить побратима.

— Ложись, спи, — сонным голосом посоветовал Бокта. — Мало ли кого гребут?

— Может, ну ее, юрту, пойдем ночевать на заставу? — тревожно прислушиваясь, сказал Никита. — Как ни то — свои, не выдадут…

— Вот как раз по ночи попрешься через Ставку — и попадешь, — резонно заметил Бокта. — Спи. То не про нашу душу гомон…

Гораздо засветло Никита запалил сальный светильник и растолкал всех собираться — так и не сомкнул глаз всю ночь, ждал напасти. Женщины только успели растопить дзоголому<Дзоголома — печь такая, блин, степная — типа тандыра. > под лепешки да запрячь лошадей в кибитки, как пожаловали незваные гости.