В конце концов мы нашли дом через Уин Хендерсон. Он располагался на Уоберн-сквер и, несмотря на дух XVIII века, стал очень приятным, когда мы избавились от его излишней чопорности. Джону предстояло прожить там только шесть недель — в этом доме он умер. Само собой, он так и не собрался написать что-либо, но в Лондоне у него действительно нашлось много собеседников, в том числе Хью Кингсмилл, который вернулся в его жизнь незадолго до ее конца, его дорогой друг Эдвин Мюир, Герхарди, который страшно веселил его, Хоар и многие другие люди.

Вскоре после нашего переезда как-то вечером я сильно напилась и в приступе стервозности решила раздразнить Джона историей про Гармана. Я рассказала ему о своем письме и влечении к нему. Джон чуть не убил меня. Он заставил меня целую вечность стоять перед открытым окном обнаженной (в декабре) и плеснул виски мне в глаза. Он сказал: «Я бы с радостью разбил тебе лицо, чтобы ни один мужчина больше не взглянул на него». Я так испугалась, что попросила Эмили остаться со мной на всю ночь.

Джон отправлял Дороти все деньги, что ему доставались от отца. Это была совсем небольшая сумма, всего двести фунтов в год. В один из своих визитов в Англию ему удалось увеличить ее еще на сорок фунтов в год. Дороти этого все равно не хватало. Она предпочла бы единоразовую выплату, но, поскольку все мои деньги находились в доверительном фонде, мне пришлось подписать документ, которым я обязывалась до конца ее жизни — даже если я сама умру раньше — обеспечивать ее суммой в триста шестьдесят фунтов в год. Позже отец Джона прислал ему сразу пять тысяч фунтов, чтобы избежать налога на наследство. Джон вложил их в какие-то надежные государственные облигации. Я заставила его написать завещание в свою пользу. Вынудив его выйти за нее замуж, Дороти стала его законной наследницей, и теперь, когда я обеспечила ее доходом, мне показалось справедливым самой иметь право на его наследство. Странно, что я так много думала о смерти, как будто у меня было предчувствие скорой гибели Джона. Я волновалась, что в случае его смерти я, не будучи его женой, не смогу похоронить его без разрешения Дороти или его семьи. Разумеется, я хотела выйти за него замуж, но Джон не мог вынести даже мысли о бракоразводном процессе с Дороти, а я была слишком горда, чтобы настаивать. К тому времени его волю почти полностью парализовало — он не мог заставить себя даже написать записку. Когда мы обосновались на Уоберн-сквер, он захотел было поговорить с Дороти о разводе, но, конечно же, до этого дело так и не дошло.

На Рождество Синдбад приехал в Лондон. Пегин была с нами, и я лихорадочно пыталась их развлечь. Они были так избалованы, что не желали ходить никуда, кроме кинотеатров, цирка и пантомимы.

Все время, что мы жили в Бакингемшире, Джону делал массаж врач, которого рекомендовал Мильтон Уолдман. Но через какое-то время он тоже сообщил нам, что больше не в силах ничего сделать. Он сказал, что, если Джон хочет полностью восстановиться, ему нужно сделать операцию. Это подтвердил доктор с Харли-стрит. Требовалось удалить лишнее новообразование в его запястье под действием анестезии. Это заняло бы три минуты. Джон решил пойти на это. Мы договорились об операции, но в последнюю минуту ее пришлось перенести, потому что Джон подхватил простуду.

В конце рождественских каникул я отвезла Синдбада в Цюрих и там встретилась с Лоуренсом, жившим в Австрии. Расставание прошло очень болезненно. Синдбад плакал, потому что не хотел, чтобы я на целый день оставалась одна на вокзале в ожидании обратного поезда — других вариантов у меня не было. Я тоже начала плакать и не смогла остановиться. Я плакала всю дорогу до Парижа, где я встретилась с Мэри Рейнольдс. Она умоляла меня побыть с ней, но какое-то странное чувство тянуло меня обратно к Джону, и я села на следующий же поезд. Когда я приехала на вокзал Виктория, я думала о Синдбаде и винила Джона во всех муках, которые я столько лет терпела в разлуке с сыном. Я дала себе ужасную клятву больше никогда не видеть Джона. Меньше чем через тридцать шесть часов он был мертв.

Он встретил меня на вокзале и отвез домой. Наш дом был полон людей. Внезапно он объявил, что, пока меня не было, Эмили договорилась об операции и ее проведут завтра утром. Друзей новости обеспокоили. У всех как будто возникло предчувствие, что это не к добру. Герхарди, который тогда писал книгу про астрал, сказал, что его дух непременно покинет тело под действием анестезии. Джон спросил в ответ: «А что, если он никогда не вернется?» Он пил допоздна и с утра проснулся с похмельем. Если бы я имела хоть какое-то чувство ответственности, я бы не позволила проводить над ним операцию. Не могу понять, почему мне было неловко сказать об этом врачам, которые один раз уже откладывали процедуру из-за простуды Джона. Как бы то ни было, я позволила им прийти. Джон хотел, чтобы я осталась с ним, и я имела полное право присутствовать при процедуре. Я держала его за руку, пока он не уснул, но потом врачи твердо и вежливо попросили меня покинуть комнату и подождать внизу. Процесс должен был занять не более получаса. Когда прошло полчаса, я стала нервничать и поднялась, чтобы послушать под дверью. Оттуда не доносилось ни звука, поэтому я снова спустилась вниз. Вскоре один из врачей спустился в холл, чтобы взять какой-то маленький сверток. Я почувствовала неладное и запаниковала, но не знала, что мне делать. Мне казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они все спустились вниз — наш врач общей практики, хирург и анестезиолог, чьими услугами пользовался сам король. В тот момент, когда они вошли в комнату, я поняла, что произошло. Сердце Джона не выдержало анестезии.

После операции все трое отошли на другой конец комнаты, оставив Джона без присмотра. В какой-то момент терапевт заметил, что с Джоном что-то неладное, и они попытались привести его в чувство, но было слишком поздно. Они вскрыли его грудную клетку, вкололи в сердце адреналин и сделали прямой массаж, но безуспешно. Они убили его и понимали это. Им было страшно. Все, что они говорили, только ухудшало их положение в моих глазах. Они имели наглость извиниться передо мной за то, что это недоразумение произошло под моей крышей. Потом они начали рассказывать истории о людях, у которых сердце отказывало прямо на улице. Они знали, что последует расследование, и пытались оправдаться. Наш терапевт, он же врач Мильтона, позвонил в Бакингемшир и попросил его с Пегги приехать и присмотреть за мной. Зная, что они приедут не раньше чем через несколько часов, врачи все равно разошлись и оставили меня в полном одиночестве. Я поднялась и посмотрела на Джона. Он был далеко. Надежды не осталось никакой. Я знала, что больше никогда не буду счастлива.

Странно то, что на секунду я почувствовала облегчение, когда врачи сообщили мне о его смерти. Меня как будто освободили из тюрьмы. Я годами была рабой Джона и на миг вообразила себе, что хочу на свободу, но все было совсем не так. Я не имела ни малейшего представления, что мне делать и как жить дальше. Я была абсолютно опустошена. Приехали Пегги с Мильтоном. Не было никакой мрачной торжественности или искусственных переживаний. Я вела себя спокойно, и никто не суетился. Они послали за Эмили. Пегги, будучи практичной женщиной, сразу попросила Эмили пожить со мной несколько дней, поскольку ей самой надо было возвращаться к детям.