Дом, который мы арендовали, назывался Хейфорд-Холл. Это была просторная незамысловатая постройка из серого камня возрастом около ста лет. Комнаты в ней располагались вокруг центрального зала с камином. Зал этот обладал приятными пропорциями, но его стены покрывали новые уродливые деревянные панели, и стояла некрасивая, хоть и удобная мебель. Как обычно в таких домах, там висели портреты предков его хозяев, кораблестроителей из Клайда. В дальнем конце этой комнаты было большое соборное окно. Из него было видно только огромные деревья, которые закрывали зал от солнца. Помимо одиннадцати спален мы больше не пользовались никакими комнатами, кроме крайне мрачной столовой, откуда перемещались в зал сразу же после еды. Уверена, что в стенах этого зала никогда не звучало столько разговоров ни до, ни после нас.

Детям мы отвели собственное крыло с несколькими спальнями и большой классной комнатой на первом этаже, и там правила Дорис. Сложно вообразить более удачное устройство, но я все равно разрывалась между увлекательными беседами и компанией своих детей. Они обедали с нами, катались с нами на лошадях, купались с нами и играли с нами в теннис, но в зал их пускали только в редких случаях. Спальни были простые и вполне пристойные, но кровати в них стояли жесткие, как армейские койки. Одна спальня была оформлена в стиле рококо и так напомнила нам Джуну, что мы сразу отдали ее ей. Именно в этой комнате, в этой постели она написала большую часть «Ночного леса». Позже она утверждала, что мы выделили ей эту спальню, потому что больше никто не хотел там жить.

Мы никогда не пользовались респектабельной гостиной с обитой ситцем мебелью и маленьким кабинетом, где имелась библиотека с худшими книгами в мире, лисий хвост и урна из ноги слона. Не дом сделал то время таким примечательным, но совершенно невероятные обстоятельства нашей жизни там и окрестности. Задняя дверь Хейфорд-Холла выходила в сторону Дартмура. К парадному входу вела аллея араукарий. Рано утром нас будили грачи, жившие на дереве напротив нашего окна.

Хотя Хейфорд-Холл и находился на окраине бесплодного Дартмура, поместью принадлежали собственные огромные сады, наполовину облагороженные, наполовину дикие. Один сад, длиной в полмили, был окружен цветочным бордюром. Там были прекрасные лужайки, теннисные корты с ухоженной травой и два пруда с лилиями, где мы купались, но тем не менее создавалось ощущение, будто окружающая нас природа девственна и является продолжением болотистой пустоши. С наступлением темноты во все стороны начинали разбегаться кролики. Через небольшой соседний лесок тек ручей, а еще один ручей был рядом с домом.

Вересковую пустошь сложно описать: так она разнообразна и огромна. Сотни квадратных миль, которые населяли только дикие пони, земли, усыпанные костями, а то и целыми скелетами. На них росли лишь полынь да вереск. Болота покрывали пушистые белые цветочки, как будто предупреждая об опасности. Пустошь изобиловала ручьями и валунами. Ее рельеф был холмист, но иногда встречались великолепные ровные участки для конных прогулок. Где-то на другой стороне пустоши стояла Дартмурская тюрьма, но дорога туда и обратно занимала целый день верхом. Диких пони раз в год загоняли и объезжали. Мы арендовали их для прогулок, и, хотя эти нелепые создания совершенно не подходили для верховой езды, дети кое-как научились управляться с ними в загоне. Через несколько недель мы взяли их с собой в пустошь. У нас была одна настоящая лошадь. Когда пони сбрасывали детей и начинали нести, эта лошадь, на которой обычно ездил Джон, бросалась вдогонку.

Пони принадлежали однорукому эпилептику, который был очень добр и терпелив с детьми. Он никогда не уставал и не жаловался и приводил к нам по восемь пони за раз. Их уздечки и седла все время соскальзывали или рвались, а стремена невозможно было выровнять. Я помню одно седло, у которого не держалась подпруга, и в нем я съезжала все дальше и дальше вперед, пока не оказалась у пони на шее. В первый год обошлось без несчастных случаев. Следующий год стал фатальным, но об этом позже.

Разумеется, Эмили проводила все лето с нами и постоянно пыталась заполучить лучшую лошадь (хотя у нас всего-то и была одна хорошая). Эту охотничью кобылу звали Кейти. Остальные жалкие существа носили имена Старлайт, Молли, Трикси, Полли, Рони и так далее.

Как-то раз Синдбада сбросил Старлайт, любимец детей. Синдбад встал по центру загона и стал кричать: «Старлайт, Старлайт, вернись!» Но Старлайт ускакал, и за ним пришлось гоняться несколько часов. Большую опасность представляли болота, по ним нас водил однорукий конюх, который знал все тропы через пустоши. Часто мы оставляли его с детьми и вдвоем с Джоном скакали прочь — мы могли идти галопом часами, потом терялись и чудом не попадали в трясину. Однажды Джон заехал в болото. Мы с Эмили закричали ему, чтобы он спешился, что он сделал и едва успел вытащить из топи лошадь.

В Хейфорд-Холле мы жили в полном отрыве от внешнего мира. Мы не видели никого, кроме наших гостей. Джуна и Эмили с сыном были с нами все время, а по выходным мы приглашали к себе друзей.

Отец Эмили, джентльмен пуританских взглядов из Новой Англии, приехал к нам в первое лето. Само собой, он решил, что я замужем за Джоном, и стал называть меня миссис Холмс, как и две служанки, оставшиеся охранять дом на случай, если мы станем вести себя по-варварски. Отца Эмили восхитил наш образ жизни и в особенности Джон. Он сказал Эмили, что Джон кажется ему сверхчеловеком из другого мира. Джуна привела его в ужас. Она называла его Папой, и ему это совершенно не нравилось.

Отца Эмили возмутило поведение его дочери: она бывала жадной за столом и закатывала скандалы, когда ей не позволяли ездить на Кейти — а ведь та была лошадью Джона. Как-то раз, когда отец отчитал ее за манеры за столом, она сказала: «Не хочу быть свиньей». Я спросила: «А кем же ты тогда хочешь быть?»

Джуну раздражало, что Эмили монополизировала Джона и не желала отпускать его ни на минуту. Они часто засиживались до утра; Джон пил, а Эмили нет. Она очень редко дотрагивалась до алкоголя. Ей это было не нужно — она и так была постоянно перевозбуждена. Джуна как-то сказала, что она станет прекрасным собеседником, если ее слегка оглушить.

На несколько дней к нам приехал Мильтон Уолдман. Он переживал нервный срыв, и, хотя Хейфорд-Холл произвел на него большое впечатление, едва ли он получил удовольствие от своего визита. Нас навещала моя мать, но она никогда не ночевала со мной под одной крышей, так как я не была замужем за Джоном. Она удивилась тому, как мы живем, ведь она полагала, что я веду распутную богемную жизнь на грани полного морального разложения. Еще к нам приезжали Уильям Герхарди с Верой Бойс и Антония Уайт с ее мужем, Томом Хопкинсом. Все эти люди оживляли нашу жизнь, но на самом деле мы чувствовали себя лучше вчетвером, даже если ссорились и выходили из себя. Мы как будто все время подначивали друг друга. Нам нравилось пикироваться. Однажды Джон попросил Синдбада принести ему ножницы, но Синдбад был чем-то занят и отказался. Джон пришел в негодование. Он сказал: «Юноше десять лет, а он даже ножниц принести не может». Я ответила: «Тебе тридцать пять, а ты не можешь принести ничего». Когда я стала жаловаться, что Джон не пишет, он сказал Эмили: «Пегги хотела бы быть женой Стравинского». «Которого из них?» — спросила я в ответ. Как-то Джуна сказала Джону: «Вот еще, я бы даже палкой до тебя дотрагиваться не стала с расстояния десяти футов». Я ответила за него, что он с такого расстояния мог бы запросто дотронуться до нее своей. Это был легкий комплимент в адрес Джона, а не Джуны. Как-то вечером Джуна спустилась к нам, только что вымыв голову, и выглядела иначе, нежели обычно. Я окрестила ее «прелесть-петушок». Позже я уснула, как всегда, утомленная разговорами Эмили и Джона, и, когда проснулась, увидела, как Джон играет с мягкими пушистыми волосами Джуны. Я посмотрела на них и сказала Джону: «Если у тебя встанет, доллар упадет». Джуна как-то выдала в адрес Джона тираду: «Рыжая выскочка, вообразил себя Шекспиром! Напрасно блеском хвалишься, громила!»[25]