Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:

— Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.

Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две càriche — dispensièra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.

Наши взгляды встретились. Обе càriche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали — то ли за водой, то ли за врачом.

Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:

— Быстрее, Аннина! Piu velóce! — Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. — Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!

Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность — достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?

— У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.

— Ну да, когда я выйду замуж…

— Нет — гораздо раньше! — Думаю, мой тон удивил ее. — Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.

— Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.

— Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!

— Саrа, я же буду в монастыре!

— В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?

Марьетта погрузилась в раздумья.

— Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.

Завидев возвращающихся càriche, я заторопилась:

— Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! — Я стиснула ей на прощание руку. — Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!

Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.

О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала — и еще сделает — все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд — но просто научилась хорошо скрывать его…

Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅

В лето Господне 1710

«Милая матушка!

Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения — вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, — она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: „AMВ“.

Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.

Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии — название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)

Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.

Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.

Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni.[57]О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.

В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет „мой burattino“).[58]Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.

Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут „la putela“ — малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.

Там великолепная обстановка, все залито солнечным светом. На одной из стен висит полотно с французским сельским пейзажем — подарок художника Ватто, написанный его собственной рукой.

В студии есть спинет, и иногда Розальба усаживается и играет на нем, пока Джульетта прохаживается туда-сюда по зале, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.

Само собой, они беседуют — да так запросто, словно их знакомство исчисляется годами, а не днями. Оказывается, до восемнадцати лет Розальба была кружевницей — помогала матери. Потом она встретила художника-француза, месье Жана, научившего ее писать миниатюры на кости и пергамене. Этот месье Жан разбил ей сердце, отбыв из Венеции к себе во Францию с сундучком, набитым кружевами для будущей невесты.

Оплатой за ее первый заказ — портрет, выполненный для подруги, — послужили две пары перчаток и два ароматических саше. За нынешнее изображение Дианы, как шепчутся на каждом углу, Розальба получит от короля огромную сумму — целых двадцать пять luigi.[59]

Каждый день Ненета причесывает Джульетту. Она усаживает ее к туалетному столику Розальбы на металлический стул с полосатой камчатной подушечкой. На столе у художницы среди красок и бутылочек с духами имеется и перевязь с пистолетами.

Есть у Розальбы и скрипка из мастерской Маттео Гоффриллера, что преподнес ей в дар Франческо Гобетти. Вот если бы мне хоть разок довелось на ней сыграть!

Дважды на сеансах присутствовал король, наблюдая, как продвигается дело. Оба раза он был переодет: сначала в горничную, а потом — в гусара. Джульетта утверждает, что его величество ужасно самовлюблен и крутится перед зеркалом ничуть не меньше, чем наблюдает за рождением полотна.