— Пришло время, — сказала она, — когда кто-нибудь должен рассказать правду о нашем народе. Богиня явно послала тебя для того, чтобы ты сочинила «Амазониаду».

Я молчала в задумчивости. Не хотелось разочаровывать царицу. Я ни на миг не забывала, что я ее пленница, какие бы почести мне ни воздавали.

— Я не Гомер, царица, мои песни краткие и обжигающие, как вспышки сиюминутной страсти. Я не пересказываю мифы о сотворении мира и гибели народов. Я рассказываю не о сражениях, а о любви.

— Значит, настало время взяться за что-то новое, стать нашим женским Гомером, — заявила царица. — Может быть, до этого времени у тебя не было подходящей темы. Но я тебе помогу. Я пришлю тебе моих самых старых жриц, чьи воспоминания уходят в далекое прошлое. Они расскажут тебе то, что ты должна знать, станут твоими писцами, день и ночь будут прислуживать тебе, и ты напишешь нашу историю на эолийском греческом, чтобы весь греческий мир узнал правду о нас! Благодаря твоему искусству та клевета, что распространяется об амазонках по всему свету, пресечется!

Царица амазонок, бесспорно, была мудра в том, что касалось дел государственных, но она явно плохо разбиралась в поэтическом искусстве. Клевета остается, а похвалы быстро забываются. Как намекнуть ей об этом?

— Царица, самые сладкие слова быстро тают, тогда как колючие застревают в горле.

— Чепуха. Я тебе скажу, что нужно писать, — и ты напишешь. Ведь я царица?

— Безусловно, ты величайшая из цариц.

— Прекрасно. Вот как я представляю себе «Амазониаду». Сначала — о наших праматерях, что жили у Черного моря на заре времен. Затем — о наших завоеваниях, о нашем искусстве верховой езды, о наших лошадях, о том великом благодеянии, что мы получили благодаря Пегасу, о том, как нас избрала наша богиня Меланиппа, чтобы мы вели женщин к просвещению и славе, о нашей борьбе с мародерствующими племенами, о наших священных войнах и великих подвигах, о нашей цивилизации, не говоря уже о том, что люди станут счастливыми, если мы будем править миром. Ты понимаешь?

— Понимаю, царица.

А что я могла сказать? Если б я была математиком, она заставила бы меня измерять площадь ее тронного зала, который нужно застелить коврами. Если б я была астрономом — проследить маршрут Пегаса по ночному небу. Если б я была художником — изобразить ее в виде богини Меланиппы, парящей над землей. Какой прок от поэзии, если она не воспевает сильных мира сего? Но ничего этого я сказать не могла, поэтому только кивнула.

Воспой, о муза, женщину, она в народах всех была угнетена.

И только в Амазонии одной она живет счастливою судьбой.

Пусть мир наполнен клеветой мужчин — стыдиться амазонкам нет причин:

Сердца, их жаркой доблестью горят, а руки только доброе творят.

Амазониада

Худшее из наказаний, которым можно подвергнуть поэта, — сочинение стихов по требованию деспотичной царицы. Истина в том, что мы не знаем, откуда берется вдохновение. Оно рождается в глубинах души (другие говорят — в вышних пределах) без нашего участия. Муза или богиня выступает нашим посредником перед демонами памяти и желания, и мы извлекаем из этих глубин то, что удается извлечь, — всего лишь фрагменты огромной картины. То, что мы вытаскиваем на дневной свет, всегда оказывается хуже, чем мы ожидали. В этом виноваты и наши слабые художественные способности, и невозможность после пробуждения как следует вспомнить сны, которые мы видим. Если б только можно было спать и дальше, а потом все вспомнить! Мы не можем сочинять во сне. И поэтому перебиваемся несовершенными стихами, всегда подозревая, что лучшие остаются под волнами памяти.

И потом у меня была привычка импровизировать, а не писать. Мои песни рождались не только в моей голове, они возникали из того жара, которым дышит внимающая тебе публика на симподии. Этой алхимии между певцом и слушателями не было здесь, в безотрадном одиночестве пещеры. Я просто не умела сочинять в таких условиях.

Жрицы, которых прислала Антиопа для помощи мне в великом деле прославления амазонок, были исполнены самых благих намерений, но они понятия не имели, что мне нужно. А мне нужна была муза! Они приходили с вощеными табличками и папирусами, готовые записывать за мной любую мимолетную мысль. Они оснастили мою пещеру лампадами, письменными столами и лежанками, на которых я могла разлечься и наговаривать им для записи мои сны. Они пичкали меня мифами и легендами, надеясь, что это вдохновит меня. Пожилая жрица по имени Артемисия пыталась вспомнить все подробности первых сражений, в которых она участвовала, но с памятью у нее было плохо, и она, чтобы скрыть это, начинала привирать.

— Я помню сражение в Скифии до того, как мы обосновались в Парфии… или в Эфесе? Да, это было в Эфесе. Я помню святилища Астарты… или это были святилища Селены, богини луны? Но, в любом случае, победа была за нами. Мы их победили, потому что наши сердца были чисты…

У Артемисии были всклокоченные седые волосы и длинное худое лицо, все в жировиках. Она сидела в тени пещеры и казалась мне древней сивиллой, которых изображают на этрусских вазах, — я видела такие в Сиракузах.

Более молодые жрицы, Левкиппа и Ипполита, одна высокая, рыжеволосая, а другая низенькая брюнетка, покачивали головами — они знали, что воспоминания Артемисии неверны, но понятия не имели, чем мне помочь. Они тоже не знали, что мне нужно. Они пересказывали мне общие места преданий о славных прародительницах амазонок, тогда как мне требовались конкретные детали, анекдоты, происшествия. Без деталей нет представления о прошлом. Как поэт и создатель песен я знала, что один душераздирающий образ стоит всех этих общих мест. Я могла сказать, что Афродита прекрасна, и это не имело ни малейшего смысла. Но если бы я списала Афродиту с моего заклятого врага Родопис с ее золотистыми кудрями, розовыми лодыжками, пышной медвяной полянкой с золотистыми зарослями, серебряными сандалиями и десятью розовыми пальцами на ногах — все бы увидели ее красоту. Жрицы этого не понимали. Да и кто может понять поэта, кроме другого поэта? Они хотели уверить меня, что все амазонки были идеальны с самого начала времен. Но нечто идеальное не может вызвать вдохновение. Скорее уж воображение воспламеняется при отсутствии идеальности.

— Но ведь наверняка не все амазонские праматери были идеальны? — спросила я. — У некоторых, видимо, все же были слабости, неудачи. Некоторые, наверное, сбивались с пути истинного. Невозможно сочинить эпопею, если в ней действуют только добродетельные персонажи. Этого не смог бы даже Гомер!

Ипполита покачала головой.

— Все наши праматери были добродетельны, — сказала она. — Так нас учили в школе.

— А разве не было Эльпенора, который с похмелья свалился с крыши? Разве не было Цирцеи? Не было Калипсо? Не было Елены с Аргоса? Не было Клитемнестры?

— Но не среди амазонок, госпожа Сапфо.

— Бесполезно. Все это бесполезно! Скажите вашей царице, что я не могу сделать эпическую поэму из взбитого меда. Чтобы слушатели не умерли со скуки, должны быть родинки и прыщики. И даже свои тараканы!