Вот еще одно описание внешности, сделанное человеком, хорошо знающим Юлиана, и старающимся в то же время сохранить беспристрастность, столь важную для историка. Видел он его таким: «Роста был среднего, волосы имел мягкие, как бы уложенные гребнем, бородку волнистую, острую. В приятных глазах светился огонь, что свидетельствует об уме. Брови красивые, нос очень прямой, рот великоват; нижняя губа немного свисала. Спина крепкая, слегка сутулая, плечи широкие. От макушки до самых кончиков ногтей был мужчиной правильного сложения, отличался силой и хорошо бегал».

И что же там все-таки с глазами Юлиана — они приятны и светятся умом или, как хочется Григорию из Назианза, возбуждены и бегают, как у помешанного? Явление это хорошо известно и снова и снова находит подтверждение в сегодняшней жизни: два по-разному настроенных наблюдателя иначе видят и объясняют одну и ту же черту или манеру поведения человека. Что одному кажется живостью ума, другой осуждает как проявление сумасшествия. Во всяком случае, в глазах и взгляде Юлиана должно было быть нечто такое, что поражало встречавшихся с ним людей, привлекая одних и отталкивая других.

А как объяснить расхождение в описаниях Григория и Аммиана такой определенной вещи, как телосложение: спина и плечи? Наверняка оба говорят правду, только о двух разных периодах жизни Юлиана. Афинский студент выглядел хилым и тщедушным, затем условия изменились, и Юлиан окреп и возмужал.

Уже ближайшее будущее опровергнет недоброжелательные оценки Григория из Назианза. Выяснится, что Юлиан — это не смешной и неуверенный в себе мальчишка, а настоящий мужчина, который в тяжелейших условиях сумеет противостоять всем опасностям, это вождь и политик, смело идущий к намеченной цели, осознавая при этом свои обязанности по отношению к государству и обществу.

Источником кардинальных перемен в жизни и одновременно испытанием характера молодого человека стали события, происходившие как раз во время афинской учебы очень далеко от Эллады, на Рейне, летом 355 г. Это они послужили причиной очень краткого — всего трехмесячного — пребывания Юлиана у подножия Акрополя. Ведь уже в начале октября ему было велено незамедлительно явиться в Медиолан к императорскому двору.

Молодой студент в слезах прощался с Афинами. Он был обеспокоен и подавлен, тем более что в приказе прибыть в Медиолан не называлась причина вызова, что только усугубляло худшие опасения. Пришлось, однако, подчиниться срочному распоряжению, а затем и покорно согласиться на предложенную милость — провозглашение цезарем при Констанции II.

«Я подчинился. Изменил одежду, окружение, занятия, место и образ жизни. Недавние простота и бедность сменились вокруг меня пышностью и величием. Чуждость всего окружающего вызвала серьезное потрясение моей психики. Не потому, что меня ослепило свалившееся счастье, а как раз наоборот: не будучи расположен к таким вещам, я не видел во всем этом ничего привлекательного. (…) Я категорически отказывался от всякого панибратства с людьми во дворце. Они же столпились, будто у цирюльника. Обрили мне бороду, нарядили в военный плащ. Сделали из меня, как им тогда казалось, нечто вроде забавного вояки. Мне совсем не нравилась страсть этих низких людишек к нарядам. Я не мог, как они, ходить, гордо поглядывая вокруг; я всегда скромно опускал глаза, как некогда научил меня мой педагог. И поэтому поначалу они надо мной насмехались, потом начали подозревать, а в конце концов, завидовать».

6 ноября 355 г. состоялась торжественная церемония. Солдаты всех расквартированных в Медиолане частей были построены в полном вооружении на площади перед высокой трибуной, вокруг которой собрались знаменосцы с орлами и штандартами. На трибуну взошли Констанций и Юлиан. Император взял молодого человека за правую руку и произнес речь, во время которой набросил ему на плечи пурпурный плащ и заявил, что провозглашает того цезарем. Армия встретила это сообщение радостными возгласами. По окончании императорской речи снова раздались приветственные крики толпы, но их заглушили мощные металлические звуки: это солдаты ритмично били коленями в щиты, демонстрируя таким образом свое удовлетворение; в то время как удары по щитам копьями означали боль и гнев.

Аммиан Марцеллин, свидетель церемонии, рассказывает: «Все взгляды обращены были к щуплой фигурке юноши, облаченного в цесарский пурпур. Его глаза казались привлекательными, но было в них, одновременно, нечто, вызывавшее страх. Возбуждение сделало приятное лицо еще более симпатичным. Каждый из присутствующих рад был бы заглянуть в его душу и найти ответ на свой вопрос: Каким же ты станешь правителем? Спустились с трибуны. И новая милость явлена цезарю: император изволил пригласить Юлиана в свою повозку. Кортеж направился ко дворцу».

Но дворец был в то же время тюрьмой. Описание самого Юлиана весьма убедительно: «Таким образом, мне поспешно всучили имя и плащ цезаря. Началось время неволи. Каждый день над головой висел страх смерти, огромный и удушающий. Запертые ворота. Бдительная стража. Обыски моих людей, чтобы ни в коем случае не пронесли записок от друзей. Прислуга чужая. С трудом удалось забрать во дворец четырех своих служителей, чтобы иметь рядом хоть кого-нибудь, к кому я привык. Двое из них совсем мальчишки, двое — чуть постарше. Один из них знал, что я верю в богов, и тайком старался помогать мне, как мог. Одному врачу я доверил свои книги. (…) Я стал таким мнительным и пугливым, что, когда кто-нибудь из друзей собирался навестить меня, я отказывался от встречи, хоть и вопреки своей воле. Ведь я опасался, что общение может принести несчастье и мне, и гостю».

Больше всего Юлиану не хватало книг. Покидая Афины, он все-таки надеялся туда вернуться. К счастью, императрица Евсевия подарила ему много произведений разного содержания. «Тем самым она утолила мою жажду, хотя я поистине ненасытен, если речь идет о такого рода интеллектуальном общении. Как только выдавалась свободная минутка, я тут же обращался к своим сокровищам, вспоминая с благодарностью ту, что столь милостиво мне их даровала».

Среди этих книг попалась одна, оказавшаяся особенно полезной — произведение Юлия Цезаря четырехсотлетней давности — «Записки о галльской войне». Ведь очень скоро случилось вполне ожидаемое. «В самый разгар зимы Констанций отправил меня во главе трех сотен солдат в страну галлов, сотрясаемую тогда грозными событиями».

Посылая туда Юлиана, император даже не предупредил его о том, что при дворе уже несколько дней как было известно, но держалось в строжайшей тайне, чтобы не пугать горстку людей, направляемых на верную смерть. Кельн пал!

В начале декабря 355 г. Юлиан выехал из Медиолана в Галлию как назначенный Констанцием цезарь. Альпийские перевалы были покрыты снегом, но горные дороги удалось преодолеть сравнительно легко благодаря исключительно солнечной, почти весенней погоде. Спускаясь по долинам рек, добрались до Виенны на Родане, где задержались подольше.

Еще несколько месяцев тому назад этот скромный невзрачный студент изучал философию и риторику в Афинах, свободный и беззаботный. Живя многие годы среди книг, он никогда до этого не занимался политикой, никогда не служил в армии, не увлекался зрелищами и спортом. И именно ему, любителю античной поэзии и приверженцу мистической философии, выросшему в странах с ласковым климатом, пришлось теперь по воле императора, своего кузена, защищать в качестве военачальника северные рубежи от нападения германцев. А ведь ему не хватало не только военного опыта, но и просто людей, умеющих держать оружие. Современник так характеризует отряды, базирующиеся в Галлии: «Они уже привыкли к поражениям и предпочитали отсиживаться за крепостными стенами, атаковать же не умели, ибо дрожали от страха».