Новички-ефрейторы — последнее пополнение разведгруппы Кузыка и Торлопов, которые всё время старались держаться друг друга, и тут лежали рядом, сбитые с ног танком и впрессованные в землю, — танки в этом месте проели снег до самой земли, до черноты, — и, кажется, перед смертью обнялись… Либо один помогал бежать другому.

Так они и не успели повоевать в составе артиллерийского полка, хотя и очень хотели. Торлопов, отменный стрелок, снайпер, охотник, умеющий одной дробиной сваливать вальдшнепов, вообще мечтал меткой пулей уложить Гитлера.

— А как вы это сделаете? — недоумённо спрашивал у него Горшков. — Как доберётесь до фюрера?

— Но ведь на фронт он выезжает же, а? Выезжает.

— Выезжает, — подтвердил старший лейтенант.

— Вот тут-то ему хана и должна прийти, вот тут-то я его и щ-щелкну. За ми-илую душу — никуда он не денется. Пуля войдёт хюреру точно в глаз… В правый.

— А если в левый?

— Можно и в левый, мне без разницы.

Всё, не дано уже Торлопову уложить «хюрера» — лежал он размятый в снегу, оплывший кровью — обычное мёрзлое красное пятно, а не человек. Горшков отёр пальцами глаза:

— Простите меня, мужики! — Выдрал ногу из снега, незряче посмотрел на носок, мёртво прикипевший к ступне, двинулся дальше.

Следующим Горшков нашёл Амурцева, тот словно бы сам отыскал командира, выплыл из воющей ночной темноты, свернувшись калачиком, в красном, пропитанном кровью исподнем, со странно вытянутыми длинными костлявыми руками. Пальцы на руках были размолоты железными траками, середина туловища, сгиб спины просечены несколькими автоматными очередями, ткань на рубахе также продырявлена пулями, в дырах замёрзла чёрная густая сукровица.

Головой он устремлялся к собственным рукам, к пальцам — тянулся изо всей силы вперёд, будто хотел кого-то поймать, вцепиться в него ногтями, зубами; зелёные глаза, доставшиеся Амурцеву вместо какой-нибудь романтической девчонки, были закрыты.

Из степи дохнуло холодом, над чёрным снегом поднялась невесомая крупка, больно обожгла Горшкову лицо; впрочем, боль очень быстро исчезла — старший лейтенант вообще ничего не ощущал — ни боли, ни озноба, ни холода, ни ошпаривающей ломоты в костях — в нём словно бы всё отмерло… Ничего живого внутри не осталось.

Старший лейтенант развернулся всем корпусом — показалось, что на него кто-то смотрит из темноты… Кто это? Живой человек, мёртвый? Он подумал об Охворостове — где старшина?

Хоть бы старшина догадался прыгнуть с танка не в степь, а в обратную сторону, казавшуюся гибельноопасной, глубокой — в черноту балки. Горшков засипел сочувственно — самому себе сочувствовал, согнулся, приникая к земле, и так, в скрюченном состоянии, поспешно переместился в темноту на вскрик Мустафы:

— Сюда!

Мустафа нашёл Шувалова, вдавленного в плоскую, будто чьими-то зубами выгрызенную канаву, обработанного гусеницами так, что Шувалова можно узнать только по блестящим металлическим коронкам, стоявшим у него спереди, на верхних и нижних зубах.

— Ё-моё, — Горшков выдохнул из себя холод, подставил к губам одну руку, потом другую и прохрипел совершенно неожиданно: — А мороз, похоже, спадает…

— Кто это? — спросил Мустафа, узнавая и не узнавая одновременно раздавленного разведчика. — Шувалов? Он?

— Он, — подтвердил старший лейтенант, сглотнул ледышку, образовавшуюся во рту. И Мустафа, и сам он должны были давно замёрзнуть, лежать в снегу с широко открытыми глазами, как положено мертвецам, но они были живы, толкли, топтали из последних своих силёнок ногами землю и никак не могли улечься рядом со своими погибшими товарищами. — Жаль только, похоронить по-человечески не сумеем, — вытолкнул из себя Горшков и умолк.

— Хороший был человек Шувалов, — невпопад произнёс Мустафа, сделал сложный рисунчатый гребок около губ, Горшков понял — какой-то свой мусульманский религиозный жест начертал, будто Аллаху поклонился, отвернулся от ординарца.

Недалеко от Шувалова нашли ещё одно тело — Новака, которого Горшков не успел познать — ни одного разговора с ним не провёл, не понял, чем тот дышит и на что конкретно дышит неровно, хотя со всеми провел обязательные собеседования, объяснял матёрым мужикам простые истины, делал это специально, но так получилось, что до Новака у старшего лейтенанта руки не дошли, и он чувствовал себя виноватым. Знал только, что Новака звали Колей, что тот умел неплохо стрелять, в детстве занимался боксом, и всё.

— Прости меня, Новак, — проскрипел Горшков едва слышно, выпрямился: похоже, все они лежат здесь, его ребята, все до единого — на этом завьюженном, засыпанном снегом и перемолотом танковыми гусеницами поле…

Горшков почувствовал, что из глаз у него выкатились две скудные слезинки, последние оставшиеся в организме, больше слёз у стершего лейтенанта не было, — проползли немного по щекам и застыли, то ли к щетине примёрзнув, то ли приклеившись к коже.

— Товарищ командир, надо уходить, — Мустафа закашлялся, — мы околеем от холода, — Мустафа едва держался не ногах, повис над землёй косо, его шатало.

— Ещё малость погоди, — попросил Горшков, — самую малость…

Следующим они нашли Охворостова. Старшина лежал, распластавшись на снегу крестом, целёхонький, безжалостные железные траки не коснулись его тела и на белой нижней рубахе, присыпанной крупкой, не было ни единого кровяного пятна — ну, ровно бы лёг человек на снег и уснул, но это было не так. На затылке у Охворостова темнело аккуратное, какое-то игрушечное, словно бы специально нанесённое пятно, — пуля попала старшине в затылок и навсегда уложила его.

— И ты прости меня, Егор Сергеевич! Прости, что не уберёг, — в глотке у старшего лейтенанта возник каменный комок, перекрыл дорогу дыханию, Горшков с трудом всосал в себя воздух — ему показалось, что сейчас задохнётся, но в следующее мгновение его отпустило, дышать стало легче.

Конечно, он замерзает, и Мустафа замерзает… По воинскому закону он, командир, должен умереть и лечь рядом со своими солдатами, тут должна быть его могила — тут! — других вариантов нет, но жизнь есть жизнь, идёт война, каждая, даже самая завалящая, захудалая жизнёнка поставлена на кон и лучше лишиться её, перегрызая глотку врагу, а не выкидывать добровольно, будто на помойку, сложив руки…

Горшков погибнет, это определённо, так оно и будет, — но с собой обязательно прихватит ещё несколько фрицев.

У каждого своя жизнь и каждый волен распоряжаться ею сам, — хотя на фронте всё обстоит иначе: жизнью солдат распоряжается командир, — и Горшкову не хотелось распоряжаться, например, жизнью Мустафы… Мустафа должен распорядиться ею сам.

Старший лейтенант дёрнулся один раз, второй, оторвал от снега ничего не ощущающие ноги, подхватил под ремень «шмайссер», тяжело шагнул в почернелый, густо покрытый пеплом сугроб — то, что он покрыт пеплом, было видно даже в темноте. И космы свежего снега не могли скрыть черноту.