Пронзительный вой, от которого кровь стынет в жилах… Простыня и одеяло летят в сторону. Восьмилетний мальчик стоит на кровати, сжимая к руке иглу от капельницы. Лицо его багровеет, в глазах сквозят ужас и ярость, зубы оскалены, словно у дикого животного. Он глядит на мать, изо рта его вылетает слюна, и он издает нечеловеческий крик.

«То, что ты собираешься сделать, противозаконно…»

Звук работающего мотора возвращает его в комнату с собачьими клетками, покалеченными ладонями и поцарапанными руками, стучащими по решетке. А в соседней комнате мальчик кричит страшным голосом. Он ощущает тяжесть пистолета в руке и спешит туда, чтобы Чарлз Слэвин ответил за все.

Это чудовище, повинное в разрушении жизней более чем двадцати подростков, предстанет перед судом. После этого он будет жить в больнице для душевнобольных преступников или получит пожизненный срок в тюрьме. Это уже не имеет значения. У него будет постель, еда, горячий душ, время помечтать, почитать и подумать. А мальчиков и их семьи ждет бесконечная дорога страданий и ярости. Они никогда не очнутся от кошмаров, случившихся в реальности. Все, что им останется, – это смотреть на свои покрытые шрамами, изуродованные тела и вспоминать, вспоминать, вспоминать…

На верстаке в углу лежат инструменты. В его мозгу возникает картинка… Раньше подобная мысль была бы для него неприемлема, но здесь внизу, под землей, в ее чреве, где ужас правит бал, она кажется очень заманчивой. Он засовывает пистолет в кобуру и поднимает молоток, вес которого прибавляет уверенности. На стене висит зеркало. Он ловит в нем свое отражение. Он не узнает человека, который смотрит оттуда. И ему наплевать на это. Он заходит за угол и, подняв молоток высоко над головой, врывается в комнату…

Чарлза Слэвина в комнате нет. И мальчика тоже. Посреди чистой бетонной комнаты стоит девочка не старше пяти лет. Она разута, на ней только голубой сарафан. Ее нежные светлые волосы собраны сзади в небольшой хвостик. Все ее внимание сосредоточено на коврике, который она мнет руками.

Он опускает молоток. Девочка поднимает на него глаза. Они сияют теплотой и радостью.

– Привет! – весело здоровается она, словно он старый друг, с которым они давно не виделись.

– Привет! – смущенно отвечает он.

Он оглядывается через плечо. Собачьи клетки никуда не исчезли, но мальчиков в них уже нет. Он все еще держит в руке молоток. Стоит гнетущая тишина.

– Приятно наконец увидеть тебя, – продолжает девочка.

– Кто ты?

– Ты меня не узнаешь?

– Нет.

– Я тебя знаю. Ты Джек Кейси.

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Мне показывали фотографии, и я слышала несколько… историй.

Ее тонкий детский голосок звучит приветливо, одновременно в нем чувствуется некая твердая нотка, какая-то неоспоримая уверенность, словно она владеет безоговорочным знанием, которому уже века.

– Кто? – спрашивает он.

– У меня твои глаза.

– Сидни?

– Привет, папочка! Так приятно наконец встретиться с тобой.

Только тогда он замечает, что коврик испачкан кровью.

– Что у тебя с руками? Ты порезалась?

Она смеется.

– Нет, папочка. Я вовсе не порезалась.

– Тогда что случилось?

Она смотрит на него и улыбается. Мягкий взгляд круглых глаз. Девочка продолжает сжимать коврик, словно из него сочится не кровь, а обычный фруктовый пунш.

– Я тут играла с твоим другом Чарли Слэвином.

– Он мне не друг.

– Чарли показал мне, что он сделал с теми мальчиками – Теренсом, Бобби и Грегом. Ты видел их в собачьих клетках. Я знаю о тех, которые закопаны на заднем дворе. Те мальчики до сих пор плачут из-под земли. Я слышала их, папочка. Это ужасно! Почему они не перестают плакать?

– Где он?

– О, он где-то здесь. – Девочка снова смеется. Потом она бросает взгляд на молоток и смотрит на Джека с понимающей улыбкой. – Я не виню тебя за то, что ты сделал с Чарли. И ты не вини себя. Это место тем и хорошо. Никакой вины, никаких ограничений… Ну, тебе– то не надо объяснять. Ты знаешь, что здесь происходит… По крайней мере, должен знать.

– Возьми меня за руку.

– Куда мы идем?

– Я забираю тебя отсюда.

– Мне здесь нравится. Тут весело, и я столько узнаю… особенно о тебе.

– Ты не моя дочь.

Она ошарашенно глядит на него. Ее глаза наполняются слезами.

– Я была в животе у мамы, когда Майлз перерезал ей горло. Я не знаю, что ты пережил, глядя на это, но, понимаешь, я была еще жива, когда они засунули тело мамы в пластиковый мешок и вынесли из дома. Я задыхалась. Я билась и кричала, чтобы меня выпустили, но меня никто не слышал. Почему меня не услышали?

– Я не знаю.

– Неужели ты не слышал, как я кричала?

– Нет, извини.

– Жаль, что ты не впустил сюда Майлза. Я бы ему показала!

Девочка подмигивает ему.

– Я ухожу.

– Ты так и не ушел по-настоящему, папочка.

– Пока.

– Ты никуда не идешь, папочка. Вот, возьми меня за руку. Я покажу тебе, где это.

Она поднимает маленькую вымазанную в крови ручку. Он берет ее в свою. Девочка ведет его к двери, которая открывается в темный туннель. В нем ничего не слышно и не видно. Все, что он чувствует, – это ее ручку в своей руке.

Она останавливается. Лунный свет льется сквозь трещины в заляпанном окне. Это изображение Иисуса на кресте. Напротив него – закрытая стальная дверь. Такие используют в камерах умалишенных преступников.

Она подпрыгивает на месте.

– Подними меня, папа, подними!

Он поднимает ее и сажает себе на плечо. Когда ее кожа прикасается к его коже, когда он видит ее улыбку и слышит ее смех, он перестает чувствовать себя развалиной. Он держит в руках жизнь, которая должна была принадлежать ему. В этот короткий момент он испытывает умиротворение.

Она громко целует его в ухо. Потом она открывает дверь.

Лунный свет заливает спальню Доланов. Вероника, Патрик и Алекс здесь. Они привязаны к стульям, и рты их заткнуты кляпами. Песочный человек тоже здесь, но разглядеть его лицо невозможно. Куда бы он ни пошел, черное облако закрывает его лицо. Но только не скальпель. Кончик лезвия блестит в лунном свете, словно бриллиант.