(предает сам себя) и этим, как римский юноша Сцевола (любопытно: из презрения к боли он сунул в огонь правую руку, хотя имя его означает

“левша”), демонстрирует свою решимость. Он как бы говорит любимой: я принимаю на себя добровольное безумие и отдаюсь в твой плен, но, если ты предашь меня и сделаешь меня в моем безумии свободным, оно, мое безумие, падет на тебя смертью. В конце концов левая рука – залог его доблести – осталась невредимой. Таков закон. Истинная любовь – это всегда договор на крови, все прочее – подлог и липа.

Среди фетв Ибн Аббаса – да помилует его Аллах! – нам известна одна, но других и не надо, ибо в ней говорится: это убитый любовью – ни платы за его кровь, ни отмщения.

Что же касается возлюбленной, то она проявляет суровость и прощает, когда ей это вздумается, а не по какой-либо иной причине.

С. Абарбарчук.

Вот ведь жуть какая… Не потому ли на Мальцевском рынке возле разевающих рот стерлядок Оле захотелось смерти от любви, что этот любовед запудрил ей мозги какими-то дурацкими законами? А им в жизни и места нет, они, законы эти, – чистый морок и пустое умствование.

Но что за шельма! Каков плут! Какую выбрал тему… О чем женские люди готовы слушать бесконечно? О любви. Будь то по моде заточенная раздолбайка, падкая на все, что прикольно, или старая вешалка, промакивающая рукавом слезу над мыльной оперой. Им это лакомо, как жужелицам слизень. Интересно, если на эти письма лютка отвечала, что именно она ему писала? Надо будет улучить момент, воспользоваться ее белоснежным компиком и сунуться тишком в “отправленные”, как самоубийца в петлю…

От: Абарбарчук ‹_Ошибка! Закладка не определена.__›_

_

Кому: Ольга ‹_Ошибка! Закладка не определена.__›_

_

Тема: О любви-2

Дата: 25 декабря 2010 г. 18:47

Привет-привет!

“Антихрист умер в Рождество Христово”, – так 25 декабря 1989 года радио Румынии объявило о расстреле Николае Чаушеску. Так жалкую расплату за прельщение пытались оправдать образом великой любви, тоже замешанной на жертвенной крови. В действительности же не оправдали, а лишь оголили ничтожество жеста: страх и ненависть – не оправдание крови, оправдание ее – только любовь. Как это ни парадоксально, только любящий имеет право убить или отдать себя на смерть, потому что любовь – дар Божий, то, что есть в нас от Него, по милости Его безмерной в нас вложенное. Пусть простит тот, кто простит, и осудит тот, кто осудит: верное дело – только дело любви, даже если стоит оно на крови. Где кончается любовь и начинается смерть – определить невозможно, поскольку глумиться над любовью в себе и в других, пинать ее, швырять в грязь – все равно что хулить

Святой Дух. Все грехи нам простятся, а эта хула не простится, потому что все в нас тлен, кроме любви. И только любовь на все право имеет.

Поэтому тот, кто отринет ее, достоин смерти. Сказано же у классика:

“Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь…” Если бы у меня хоть на миг появилось в душе сомнение относительно этой истины, я бы тут же вырвал его из своей груди и безжалостно спустил с него ремнями шкуру.

Сейчас мир измельчал, он страшится жертвы. Теперь переписка влюбленных выглядит так: она разводит чернила слезами, он разбавляет чернила слюной. О крови уже и речи нет. Не пора ли произвести ревизию нашего существа и переоценить ценности? Мой научно-исследовательский институт…

Какое удивительное открытие совершил на этот раз призрачный научно-исследовательский институт Капитана, я узнать не успел. Кожей почувствовав неладное, я обернулся – за моей спиной, сощурив глаза и неподвижно вглядываясь в экран, стояла Оля. Слюна у меня во рту, предназначенная для разбавления любовных чернил, вмиг стала горькой.

Вид у лютки был такой, будто она наглядно иллюстрировала мысль

Капитана о невозможности определить, где кончается любовь и начинается смерть. “Надо же так бездарно провалиться!” – Я понял, что изобличен. Но тут же некий внутренний чертенок возразил в ответ:

“А вот это как раз неважно – по существу, бездарный провал ничем не отличается от блистательного”.

– Ты читаешь мои письма? – Оля говорила голосом совершенно чужой мне женщины. Ей-Богу, если б она залепила мне оплеуху, я чувствовал бы себя не намного хуже.

В ответ я что-то пролепетал вопреки очевидному. Что-то вроде: “Да нет…”

– Как ты посмел! – Она восклицала, не повышая голоса, и это было ужасно.

– Так случайно вышло… Клянусь, я готов искупить! Хочешь, я вымою посуду и посторожу возле духовки луковый пирог?

– Какая гадость! – Оля брезгливо выдернула из моего компа флэшку. -

Читать мою переписку… Ты сделал мне больно. Я тебе Смыслягин, что ли? Я тебе Смыслягин, да?!

Не дожидаясь каких бы то ни было оправданий (невозможных в этой ситуации), лютка гневно сверкнула разноцветными глазами и вышла вон из комнаты. Я запоздало вырубил предательский комп. Мне было очень стыдно – в конце концов в этих письмах не было ничего предосудительного. Я готов был просить прощения на коленях, как повинный раб… Впрочем, сейчас к Оле было лучше не подходить.

Сидя в “удобствах”, я смотрел на застекленную компанию афодий, крошек-онтофагусов, навозников и рогатых лунных копров, подвешенную на стену над держалкой рулона туалетной бумаги, и погружался в бездну уныния. Что-то виделось сейчас мне в этих малышах родственное, близкое – они без двоедушия, не ведая брезгливости и стыда, имели дело с тем материалом, который давал им ощущение стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Человеку стоило бы в порядке смирения взять с них пример, а то ведь чистоплюйство уже возведено им едва ли не в заслугу, едва ли не в свидетельство добропорядочности и благородства. Да любой навозник благороднее этих ханжей в сто тысяч раз!

В тот вечер Оля больше не сказала мне ни слова. Покончив с тестом и начинкой для пирога, она молча положила на диван стопку постельного белья, тем самым дав понять, что не намерена делить со мной сегодня ложе, и удалилась в спальню. Это был верх презрения. Я терзался. Я очень терзался. Я бесконечно страдал. Я понес высшую меру раскаяния.

5

Утром, проверяя очевидные предположения, а кроме того, желая поставить для себя в этом деле своеобразную точку, я все-таки улучил момент и тайком завладел белоснежным Олиным компиком. Тщетно – как я и думал, тот бдительно затребовал пароль.

Справедливости ради следует признать, что в памяти моей, среди сонма пылящихся там воспоминаний, свидетельств позора, подобного вчерашнему, было не много. Можно сказать, совсем не было. Впрочем, что такое память? Это то, что у нас остается, когда все остальное забыто.

1

Месяц, потом другой, а за ним и третий прошли в обыденных трудах на ниве обновления, оздоровления и процветания отечества – на той благородной ниве, где некогда фирма “Танатос” без помпезных слов и резких маршей, скромно и неприметно вбила свой заявочный столбик.