Я взяла кофе и села на прежнее место.

– Так что было в том фильме? Который с автомобилем?

– Там был только один человек. Мужчина в пастельно-голубой рубашке и серых полиэстровых брюках. Окно в машине было поднято, стереосистема, кондиционер и круиз-контроль включены. Его руки, белые и мягкие, легко держали руль. А лицо… о, его лицо!.. оно было пустым, как луна.

Я не совсем поняла, что Боб хочет сказать.

– Когда я была маленькая и только сбежала из интерната, я часто изводилась и не знала, чем себя занять. Тогда Саймон говорил: «Успокойся и дай твоей жизни течь своим чередом». Я старалась так и поступать. Это делал человек в автомобиле?

– Нет. – Споффорт встал и потянулся, совсем по-человечески. – Напротив. Никакой жизни у него не было. Считалось, что он «свободен», но с ним ничего не происходило. Никто не знал, как зовут мужчину, но один человек называл его Даниэлем Буном – последним пионером. У ленты был саундтрек. Низкий, властный, мужественный голос пел: «Пусть свобода и радость открытой дороги твой двух окрылят!» И он мчался по пустой дороге на скорости семьдесят миль в час, изолированный от внешнего воздуха, изолированный, насколько возможно, даже от шума собственного автомобиля, несущегося по этому пустому шоссе. Американский индивидуализм. Свободный дух. Пионер-первопроходец. С человеческим лицом, неотличимым от лица робота-недоумка. А дома или в мотеле у него был телевизор, чтобы изолироваться от мира. И стереосистема. И таблетки в кармане. И картинки в журналах, которые он пролистывал, где еда и секс были лучше и ярче, чем в жизни.

Боб расхаживал босиком из конца в конец комнаты.

– Сядь, Боб, – попросила я. – Когда все это началось? Автомобили… контролируемая среда?

Он сел, вынул из кармана рубашки недокуренный косячок, зажег его.

– Автомобили – их производство и продажа – приносили очень много денег. А телевидение стало одним из величайших источников выгоды. Однако было что-то еще, что-то очень глубокое в самом отклике человечества на автомобиль, телевизор и таблетки. Когда компьютеры, выпускавшие транквилизаторы и телевизоры, довели их до совершенства, нужда в автомобилях отпала. А поскольку никто так и не сумел сделать автомобиль с водителем-человеком полностью безопасным, их выпуск решили прекратить.

– Кто решил? – спросила я.

– Я. Мы с Соланжем. Это была наша последняя встреча. Он бросился с крыши здания.

– Господи! – проговорила я. – В моем детстве автомобилей уже не было. А вот Саймон их помнил. Так это тогда изобрели мыслебусы?

– Нет. Мыслебусы появились примерно в двадцать втором веке. В двадцатом и двадцать первом были автобусы, управляемые шофером-человеком. А еще троллейбусы. Почти во всех крупных городах Северной Америки к началу двадцатого века было то, что тогда называли трамваями.

– И что с ними стало?

– Автомобильные компании от них избавились. Давали взятки городским чиновником, чтобы убрать трамвайные пути, через рекламу в газетах убеждали горожан, что так и надо. В итоге промышленность выпускала больше машин, и больше нефти перерабатывалось в бензин, и больше бензина сгорало в моторах. Корпорации росли, что приносило незначительной прослойке людей сказочное богатство, возможность жить в роскошных домах, иметь прислугу. И это изменило жизнь человечества более радикально, чем печатный станок. Оно породило пригороды и сотни других зависимостей – сексуальных, экономических, наркотических – от автомобиля. И автомобиль расчистил путь для еще более глубокой, более внутренней зависимости от телевидения, потом от роботов и, наконец, от завершающего и предсказуемого финала: химического управления мозгом. Препараты, которые употребляете вы, люди, названы по лекарствам двадцатого века, но они несравненно сильнее, несравненно лучше справляются со своей задачей, а изготавливает их – изготавливает и распространяет везде, где есть человеческие существа, – автоматическое оборудование. – Он глянул на меня. – Думаю, все началось с того, что человек научился разводить огонь, чтобы согреть пещеру и отогнать хищников. А закончилось валиумом продленного действия.

Я с минуту смотрела на него, потом ответила:

– Я не принимаю валиум.

– Знаю. Потому и забрал тебя у Пола. Поэтому и еще потому, что у тебя будет ребенок.

– Про ребенка я понимаю. Ты хочешь играть в семью. Но я не понимаю, как с этим связаны таблетки. Или то, что я без них обхожусь.

Он укоризненно покачал головой:

– Разве не очевидно? Мне нужна была женщина, с которой можно говорить. И в которую можно влюбиться.

Я долго таращилась на него, прежде чем выговорила:

– Влюбиться?

– Конечно. А почему бы нет?

Я попыталась было ответить, но не смогла. И правда, почему он не может влюбиться, если захочет?

– И у тебя получилось? – спросила я.

Боб долго смотрел на меня, потом раздавил косячок в пепельнице.

– Да, – сказал он. – Увы.

Влюбиться. Сидя в гостиной посреди ночи, я некоторое время обдумывала это древнее слово. Что-то в нем меня поразило. И лишь потом я поняла, что никогда его не слышала. Оно было из немых фильмов, из книг, но не из жизни, какой я ее знала. Саймон как-то сказал: «Любовь – обман», но больше я этого слова, кажется, не слышала. В интернате, где нас учили: «Быстрый секс лучше», оно даже не упоминалось. А тут передо мной робот с печальным молодым лицом и долгой-долгой историей красивым голосом говорит, что влюбился в меня.

Я отпила остывший кофе и сказала:

– Что для тебя значит «влюбиться»?

Боб ответил не сразу:

– Трепет в животе. И в районе сердца. Желание, чтобы тебе было хорошо. Одержимость тобой, тем, как ты наклоняешь подбородок и как иногда смотришь. Как держишь сейчас чашку с кофе. Как посапываешь ночью, когда я сижу здесь.

Я была потрясена. Такие слова я иногда читала и не обращала на них внимания. Даже не задумываясь над ними, я знала, что они как-то связаны с сексом и с тем, что в древности называли «семья», но в моей жизни такого нет и не может быть. И как такое может быть в «жизни» этого искусственного существа, этого элегантного гуманоида с его бурой кожей и курчавыми кератиноидными волосами? Этого лжечеловека, выращенного на фабрике. Без половых органов, неспособного пить и есть – манекена с бездушными карими глазами, работающего от батарейки. Что это за влюбленность, о которой он говорит: психическое нарушение, преследующее его и всю прометеевскую серию последних искусственных интеллектов, безумная сверхчеловечность обреченной партии Девятых моделей?

И все же, глядя на Боба, я готова была его поцеловать. Готова была положить руки на его широкие красивые плечи, прижаться губами к его влажным губам.

И тут я поняла – о Господи Иисусе Христе! – поняла, что плачу. Слезы бежали у меня по щекам. Я уронила голову на раскрытые ладони и зарыдала, как рыдала только в детстве, когда поняла, что в целом свете у меня никого нет. Сквозь меня словно пронесся мощный порыв теплого ветра.