— Неужели у вас в Аравии не курят?

— Курят, но только трубку, а не такие коротенькие штучки, которыми можно обжечь себе нос и губы. А ты разве не знаешь, что Селим запретил употребление табака, установив строжайшее наказание для того, кто нарушит это запрещение?

— Ха-ха-ха! — закатилась Гараджия, выпустив струю ароматного дыма из своих коралловых губок. — Неужели ты воображаешь, что я боюсь Селима? Он сидит у себя в Константинополе, а я здесь. Пусть пришлет мне своих судей, я их так приму, что они потом никогда больше никому уже не явятся.

Сделав еще затяжку из своей сигаретки — изготовление этих табачных продуктов тогда еще только что началось, — турчанка со смехом продолжала:

— Кстати о Селиме. По-моему, это — препротивный человечишка! Он до такой степени ленив, что даже гуляет по чудным садам своего сераля не иначе, как в носилках, и способен только на то, чтобы отдавать приказания совершать избиение людей на потеху своих гаремных красавиц… Этот кровожадный тюфяк ровно ничем не напоминает Магомета Второго или Сулеймана Великолепного. Если бы у него не было таких военачальников, как великий визирь Мустафа и мой дед великий адмирал Али-паша, Кипр до сих пор находился бы в руках венецианцев, и галеры республики, быть может, снова угрожали бы самому Константинополю…

— Однако я слышал, что ты и сама не прочь устроить иногда резню, чтобы потешить себя? — решилась заметить герцогиня.

— Это дело другое: я ведь женщина, — наивно ответила Гараджия.

Переодетая венецианка с удивлением посмотрела на свою собеседницу.

— Я не понимаю тебя…

— Не понимаешь?.. Ну, скажи мне, что делают женщины в твоей стране?

— Простые и бедные сами ведут хозяйство своих мужей, воспитывают детей и ухаживают за верблюдами, а знатные и богатые…

— Тоже, вероятно, чем-нибудь заняты? Следовательно, у них есть дело и развлечение от скуки, — досказала молодая турчанка, пуская вверх колечками табачный дым и следя за тем, как эти колечки медленно расплываясь в воздухе, постепенно развертываются и образуют тонкие волны, стремящиеся к окнам.

— Да, разумеется, — подтвердила герцогиня.

— Вот видишь. Ну, а какое дело, то есть какое развлечение, имеют знатные турецкие женщины? Запертые в гаремах, удаленные от внешней жизни со всем ее разнообразием, лишенные всякого дела, заживо, так сказать, погребенные — они только и знают, что объедаются сластями, опиваются разными щербетами, купаются в благоуханиях, любуются на цветы, слушают, наконец, сказки старух. Разумеется, все это им скоро надоедает, и на них нападает такая скука и тоска, что у них является прямо неодолимая потребность в сильных душевных движениях, даже самых жестоких. Вероятно, то же самое бывает и с христианками…

— О нет! — с ужасом вскричала венецианка, энергичным движением руки как бы устраняя саму мысль об этом.

— Как нет? — удивилась турчанка. — Почему же нет, эфенди, когда я сама видела пример этому? Хочешь, я расскажу тебе?

— Неужели? Расскажи, пожалуйста. Интересно узнать, где ты могла видеть такой пример, когда я слышал, да и лично видел в европейских странах совсем другое.

— А вот, слушай. Однажды вечером по берегу Средиземного моря прогуливалась молодая, лет шестнадцати, девушка благородного происхождения, кажется, итальянка. С ней была одна из ее воспитательниц. Вдруг из ущелья окружающих гор выскочили турецкие пираты и, несмотря на близость стражи, в один миг задушили воспитательницу, а девушку унесли с собой. Не обращая внимания на ее мольбы и слезы, они отвезли еe в Константинополь и там продали поставщикам султанского гарема. В то время султаном был Сулейман. Он так прельстился красотой итальянки, что сделал ее своей любимой женой. Она отреклась от веры, родины, от своих, вероятно, горько оплакивавших ее родителей — словом, от всего, что должно было быть ей дорого, и превратилась в правоверную турчанку. Вскоре, однако, не замедлила впасть в смертельную скуку, доводившую до отчаяния всех турчанок. В конце концов эта бывшая христианка сделалась прямо чудовищем жестокости.

— Это был выродок… А как ее звали?

— Куремсултаной.

— Вероятно, Роксоланой?

— Да, кажется, и так называли ее.

— Ужасная женщина!.. Но, может быть, она, отравленная ядовитым дыханием Босфора, даже не сознавала, что делала?

— Может быть, эфенди. Но по той или иной причине она свирепствовала, — от этого ведь не было легче ее безвинным жертвам… Ах, да, я было забыла…

— Что ты остановилась? О чем забыла?

— А о твоем предложении.

— О каком, смею спросить?

— Ты кажется, говорил, что являешься другом Дамасского Льва?

— Да…

— И добавил, если моя память не изменяет мне, что мог бы соперничать в боевом искусстве с этим непобедимым героем?

— Может быть, говорил и это, — уклончиво ответила герцогиня, не зная, куда метит эта странная особа, с которой, ввиду ее причудливости ее характера, следовало быть настороже.

— Ну, так вот, что, эфенди, — продолжала Гараджия, пристально глядя на свою собеседницу из-под полузакрытых век, — у меня после хорошей еды иногда является неодолимое желание видеть кровавые зрелища… Я ведь чистокровная турчанка, и если христианки могут находить в них наслаждение… — И она снова остановилась.

— Я не понимаю, к чему ты ведешь речь? — недоумевала венецианка, в свою очередь, взглянув в упор на свою собеседницу.

— Я желаю видеть, как ты будешь драться с моим капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всем флоте моего деда, — с ядовитым смехом высказалась, наконец, турчанка.

— Ну, что же, я ничего не имею против этого и готов доставить тебе это удовольствие, — поспешила ответить герцогиня, а про себя подумала: «Очевидно, эта милая особа недешево заставляет расплачиваться за свои угощения… Должно быть, вид крови служит для нее средством возбуждения нового аппетита к следующей еде… Гм! Ну, дать себя зарезать для ее удовольствия я вовсе не намерена и постараюсь как можно убедительнее доказать ей это».

Между тем Гараджия вдруг вскочила и подошла к стене, на которой было развешено оружие.

— Вот, эфенди, — сказала она, — здесь целое собрание всевозможного оружия, ты можешь выбрать себе любое: кривую саблю, ятаган, персидский кангияр, прямую франкскую шпагу или итальянский кинжал. Мой капитан одинаково хорошо владеет всем этим и выберет себе оружие по твоему желанию.

— Искусство бойца лучше всего доказывается умением владеть оружием с прямым клинком, — заметила венецианка.

— Метюб умеет наносить удары кривой саблей не хуже, чем прямой, — с уверенностью сказала Гараджия, потом вдруг стремительно подошла в упор к герцогине и, глядя ей прямо в глаза, добавила почти сердечным тоном. — Милый мой гость, скажи мне откровенно: вполне ли ты уверен в себе? Признаюсь, мне было бы жаль видеть умирающим у моих ног такого прекрасного и полного жизни юношу.