Алексей открыл. Он был в спортивных штанах, но в вечернем пиджаке с торчащим из кармана платочком и с букетом красных роз.

– С днем варенья!

– Это мне? – Настя недоверчиво протянула руки. – Ништяк, а что, уже? – Она глянула на часики: – О! Двенадцать ноль семь! Я уже родилась! Жаль, выпить нечего…

На кухне было накрыто: в кастрюле со льдом стояло шампанское, на столе стаканы. Лимон порезан и аккуратно разложен на тарелочке. Шоколадка поломана.

Настя цапнула шампанское:

– Итальянское! Я такое пила! Открывай, Леха!

Алексей строго на нее посмотрел.

– Ни хрена, я тебя буду называть Леха, какой ты, на хрен, Елекс? Что это такое вообще! Русский ты или что? Наливай!

Алексею это все уже не нравилось. Он спокойно открыл шампанское, разлил по стаканам, выпил свой и молча ушел к себе.

Катя пить не стала, а Настя выпила и налила еще. Села, подперла руками щеки и глядела на Катю.

– Обиделся твой! – Она неожиданно для самой себя зевнула: – Ой, вот что… ничего завтра не будет! Поняла?! Хрен всем этим козлам вонючим! – Она кривовато качнула головой куда-то в сторону, – все-таки я тебя люблю! У меня тут больше и нет никого… – она еще подумала, поморщилась, – но, если правду говорить, то и тебя нет. Все, что ли, люди такие, каждый сам за себя? Прямо беда какая-то… Все, пойду спать! – Она стала подниматься, опираясь на стол и недоуменно, а может, и горестно качая головой.

Утром пришла эсэмэска от Федора. «Как дела, Катюха? Не пришлешь еще деньжат? На сигареты нет. Пришли тысяч пятнадцать». Дальше шел адрес. Катя сидела на кухне, соображая, что делать. Алексей вошел, кивнул, поставил чайник, взял кусочек вчерашней шоколадки:

– Ты чего? – спросил.

Катя молчала, раздумывая, сказать или нет. Федоровы просьбы ее мучили.

– Погода сегодня хорошая, пойдем в парк? Тут рядом, ты говорил?

За окном светило солнце, такое редкое для московского ноября. Вершины тополей чуть трепетали остатками листвы. Небо было синее, чистое. Алексей открыл окно, поглядел в обе стороны. Прохладный воздух хлынул в кухню:

– Пойдем!

– Сегодня Настя день рождения устраивает. Она тебя тоже пригласила.

Чайник кипел на плите. Алексей налил в заварник, сел напротив:

– Плохие новости из дома?

– Федор опять денег просит.

– Много?

– Пятнадцать тысяч.

Алексей удивленно покачал головой.

– Я на прошлой неделе ему посылала.

– В карты играет?

– Может быть…

– Так не давай!

Катя молчала. Потом вздохнула:

– У меня же есть!

– У тебя так много денег? – не согласился Алексей.

– Мать расстроится, если узнает… – Катя его не слышала, ее мысли были в Белореченске. – Как с Федькой случилось? Он даже сигарет никогда не курил! Ему первый раз всего год дали, я думаю, он и не виноват был, а вернулся уже другим человеком. Карты, манеры эти… он очень страдает, я знаю это… он уже живет не своей жизнью. Не могу объяснить, я тоже не понимаю, это нельзя понять. – Она вздохнула тяжело.

Алексей слушал внимательно.

– Я даже покурить попробовала! – сказала Катя, словно очнувшись. – Хотела понять, что с ним.

– Это – фигня!

– Ну да, очень странно все это. – Катя посмотрела на Алексея, ища поддержки, улыбнулась виновато. – Я вообще не могу об этом судить, я ведь и в выпивке мало понимаю, мне от нее не становится лучше. И мир вокруг… разве он плохой?

– Да я согласен, от глупости все это… от скуки еще.

– Федор никогда не был глупым. Наоборот! – Не согласилась Катя.

– А я от глупости. Себе хотел доказать, что свободен и все могу. Ну и деньги на нас делали, это и тогда ясно было. А бросил, когда у меня одноклассник попал в аварию, он лежал в реанимации, надо было много крови, а я не пошел сдавать, побоялся, что меня вычислят и сообщат в полицию. Это было так стыдно, я ничего не мог сказать, мои отец с матерью сдали кровь, а я нет. И тогда стало ясно, что это и есть несвобода.

Катя рассеянно кивала головой. Думала о чем-то далеком.

– Федор всегда был очень хорошим братом, просто очень…

– Хочешь отправить деньги?

– Если не у меня, он у матери будет просить. Она там одна с больным отцом и никакой помощи. Мне иногда хочется собраться быстро и уехать к ним. Прямо уже вижу, как сумку складываю. Просто помогать ей, жить с ними и все… Хорошо, хоть огороды успели убрать, картошку выкопали и засыпали.

– Ты же ей деньги посылаешь!

– Что ей мои деньги? Там у нас всё по-деревенски, работы много. Может, весной поеду.

– А операция отцу?

– Я ходила по клиникам, мне уже не успеть заработать столько. Нереально. Ему год назад надо было сделать. Теперь, может, и поздно уже… – Она надолго задумалась.

– А что, никаких государственных программ нет? Бывают же?

Катя безнадежно покачала головой.

– Я раньше ревела, как подумаю, что он больше не встанет, а теперь привыкла.

– Хочешь, я у отца попрошу?

Катя посмотрела на Алексея, слезы навернулись, не ответив, отвела взгляд.

– Он даст!

– О чем ты говоришь, как я…

– Отдашь потихоньку… – настаивал Алексей.

– Леш, спасибо тебе, это не твои деньги… и даже… прости, – слезы потекли сильнее, и Катя ушла в ванную.

На турбазе никого не было. У ворот, в покосившемся и казавшемся нежилым вагончике сидел темненький восточный парнишка, совсем плохо говорящий по-русски. Он пустил такси, на котором приехали Настя с Мурадом и Катя с Алексеем. Остальные должны были подтянуться после работы. Мурад позвонил директору турбазы, тот прикатил на велосипеде откуда-то из леса, показал коттеджи, которые можно было занимать, выдал ключи и электрические обогреватели. Сказал, чтоб убрали за собой. И уехал обратно в лес.

Домики старой еще советской постройки, летние и без удобств, подковой были встроены в лес. На берегу под высокими соснами стояли две беседки с большими мангалами на песчаном пляже. Беседки были новые, шестиугольные, бревенчатые, широкие ступени спускались к воде. В одной из них недавно гуляли – мусорный бак, стоявший возле мангала, был переполнен. Бутылки, пластиковые и стеклянные, бумажные тарелки с остатками кетчупа и маринованого лука, стаканчики, салфетки валялись возле. Внутри беседки было то же самое.

Катя с Алексеем гуляли вдоль озера. Берега застыли, по мелководью стоял тонкий, оттаявший за утро ледок, солнце по нему переливалось и слепило зайчиками. Алексей пробовал ногой, огромная сверкающая поверхность гнулась, колебалась от толчков и еле слышно потрескивала. Тихо было, как это бывает глубокой осенью, даже птички не перекликались. Только где-то за сетчатым забором турбазы, ржаво уходящим прямо в воду, одинокая осипшая ворона каркала необычно: Ах! Ах! Ах! Замолкала и снова: Ах! Ах! Может, кашляла.