Оглядывая пляж из-под руки, пилот пытался угадать, кто из мужчин, купающихся, пьющих или пинающих ногами волейбольный мяч, еще способен впасть в кураж, сам полететь или, шатаясь, дотащить под общий гогот к самолету свою подругу на руках: «Эй, командир, прокатишь телку? Но ты гляди, блин, и не думай уронить ее оттуда!».

Он не надеялся на взлет. На пляже было слишком много молодых, не старше восемнадцати, у них всегда с деньгами плохо. Всех ближе к столикам кафе — стая остриженных под ноль подростков, довольно мрачных, напряженных, из тех, что скопом ищут приключений; все их возможности, все представления о платной радости у них зажаты в жестких кулаках, сжимающих жестянки с пивом… Родители с крикливыми детьми — те тоже не клиенты никогда. Людей, что при деньгах, немного, и большинство из них с утра торчит на пляже: их даже слабый, праздный интерес к самолету давно остыл. Надежда на клиентов Карпа, обсевших столики, слаба. Конечно, после шашлыка и выпивки их может потянуть и в небо, но посетители кафе, желающие полетать, как правило, заранее заводят о полете разговор, а эти жрут и пьют сосредоточенно и самоуглубленно, как запертые в четырех стенах, как если б прямо перед ними не качался на волне красивый белый самолет.

Жевала кромку берега волна, пошлепывали по волне колеса водного велосипеда: пара влюбленных рыжих малолеток возвращались в заводь. Они причалили в трех шагах от самолета. Рыжий помог рыженькой спрыгнуть в воду, не упустив при этом случая обнять ее за талию. А рыженькая, хоть и была ловка, не упустила случая, словно в испуге, обхватить рыжего за шею.

Рассчитывать на них не приходилось: денег у них, уже потратившихся на прокат велосипеда, наверняка хватало лишь на чипсы с кока-колой да на обратную дорогу, и все ж смотреть на них из-под руки пилоту было радостно. Но боковым тревожным зрением он видел: те, что с жестянками в железных кулаках, тоже глядят на них, всего верней, на рыженькую — недвижно, тяжело и не мигая, словно змеи. Поймав их взгляды, рыжий с рыженькой не торопились возвращаться к своему одеялу. Перешептались, двинулись к киоску. Купили две зеленые бутылки спрайта, леденцы и растерялись, не найдя перед собой ни одного свободного столика. Пилот решил прийти на помощь.

— Эй, вы! — он повелительно махнул рукой. — Садитесь здесь.

Они переглянулись недоверчиво.

— Присаживайтесь, я кому сказал.

Они подсели к нему молча. Одновременно, словно по команде, вставили соломинки в бутылки и аккуратно вытянули из соломинок по одинаковому глотку спрайта.

Змеи зашевелились на песке. Поднялись и потянулись к киоску, тяжко косясь на рыженькую.

— Это ваш самолет или вы на нем работаете? — спросила рыженькая вежливо.

— Он мой. И я на нем работаю.

…Как медленно они ни пили спрайт, бутылки, хлюпнув, опустели.

— Наверно, я возьму еще, — неуверенно сказал рыжий. — Ты как?

Рыженькая невольно покосилась на змей: те уже забирали пиво из окна киоска.

Как долго это может продолжаться, спросил себя пилот и, не желая сам того, сказал:

— Хотите, девушка, я вас немного покатаю?

Она смутилась и сказала:

— У нас нет денег.

— Да, у меня нет денег, — ревнивым эхом отозвался рыжий.

— Это неважно, — сказал пилот и сразу же солгал: — Рабочий день мой кончился, я могу вас и так покатать… Вы, вообще, когда-нибудь летали на самолете?

— Нет, никогда… — рыженькая повернулась к рыжему: — Ты — как?

— При чем тут я? — пожал плечами рыжий. — Хочешь — лети.

— Ну, вот и чудно, — сказал пилот, вставая и наказывая рыжему: — Держи наш столик и не отдавай. Мы ненадолго.

Он шел к воде, спиною чувствуя взгляд рыжего и взгляды змей. Только б не дернулся, дурак, и не ушел. Пока Карп рядом, они к нему не сунутся. За полчаса полета змеи, быть может, уползут или найдут себе другое приключение.

Пилот хотел помочь рыженькой забраться в самолет, но она не позволила. Легко подтянувшись, проскользнула в кабину.

Заняв свое место, он велел ей пристегнуть ремень и пристегнулся сам. Завыл мотор, пилот крикнул:

— Не пожалеешь! Главное, не бойся!

Он задним ходом вывел самолет на середину заводи. Затем настроился на взлет. Глянув налево, рыженькая увидела могильные оградки на холме — и тут же отвернулась. Запрыгав, самолет стал разгоняться по воде. На выходе к большой воде взлетел и свечкой взмыл вверх. Рыженькая охнула и, устыдясь, пробормотала:

— Извините.

— Что ты сказала? — крикнул ей пилот.

— Нет, ничего! — крикнула она, и ее тело вмиг исчезло, оставив по себе одну готовую вот-вот скукожиться и слипнуться пустую оболочку, — так круто, будто падая, вдруг накренился самолет; но крылья его снова встали ровно над водой; самолет взял курс на Клязьминское водохранилище, и тело ее вновь наполнилось собою.

Казалось, пол был тонок, как бумага, к тому ж дрожал, как лист бумаги. Все же, освоясь в скорлупе кабины, привыкнув к невысокой высоте, она решилась наконец и оглядеться.

Над головой нависла молочная туча, края ее были подернуты рыхлой бело-розовой каймой. Некстати вспомнилось, как прошлым летом, в августе, вдруг стали кровоточить десны. Отец созвал гостей на Спас. Весь длинный дачный стол уставлен был подносами с яблоками. Там были груды яблок: шапировка с грушовкой, мельба, и апорт, и бессеменка, и жигулевское, и ароматное, там были даже зимние сорта — отец умел хранить их в свежести весь год: антоновка, анис, китайка и титовка; там был белый налив, ранет и симиренко, и желтоватый гольден, и «Слава победителям», там был шафран, там были штрейфлинг и скрижапель. И ей, как младшей за столом, было предложено взять яблоко первой. Она взяла ранет, и надкусила, и испытала страшный стыд, увидев по краям надкуса кроваво-розовую рыхлую кайму. По счастью, гости были слишком заняты своими яблоками: такой хруст в саду поднялся, что окровавленного яблока никто и не увидел. Никто, кроме отца; он видит все. Отец ни слова не сказал тогда, но после праздника отправил ее к стоматологу.

Туча ушла за голову пилота. Вверху запотевало небо, готовясь исподволь к нескорому закату, а впереди, за бледной радугой пропеллера, круглилась, словно бы вспухая изнутри, земля, внизу облитая яркой водой. А по краям воды, да и везде, куда хватало взгляда, до горизонта и по всей его крутой дуге — теснились и топорщились дома Москвы. Везде была Москва, как будто и не удирали они с рыжим подальше от нее, как будто и не плыли прочь на быстром теплоходе мимо зеленых долгих берегов. Простор остался там, внизу, — здесь, стоило подняться чуть повыше, мир был и мал, и тесен. Обидно было и тоскливо, как щенку, который только-только разыгрался на полянке, забывши об ошейнике, а тут его за поводок и дернули.

— В Москву — не надо! — крикнула она пилоту и замотала головой почти в отчаянии.

Он успокоил: