Несмотря на потрясающее подтверждение той истории, которую он трудолюбиво реконструировал из отрывочных воспоминаний, Карл не был удовлетворен. Он продолжал исследования в библиотеках до тех пор, пока не нашел документ о битве при Дун ан Ойр. В этом документе сообщалось, что в испанском отряде был священник, которого англичане убили вместе с остальными. Инициалы священника полностью совпадали с теми, которые Карл видел на кольце с печатью и запечатлел на одном из своих рисунков.

В 1967 году, как раз в то время когда я эмигрировал в Соединенные Штаты, мне пришлось столкнуться с проблемой воспоминаний о прошлых инкарнациях. Я снова и снова становился их свидетелем на сессиях моих клиентов и был поражен и озадачен объемом и качеством информации, которая высвобождается, когда они всплывают в сознании. Эта информация касалась социальной структуры общества, обрядов и духовной жизни, а также костюмов, оружия и военной стратегии, характерных для народов и исторических периодов, сформировавших контекст этих переживаний. Эти кармические эпизоды подразумевают знания, далеко превосходящие интеллектуальный уровень и образование моих клиентов.

Я также был сильно поражен связью между конкретными важными аспектами этих кармических переживаний и повседневной жизнью моих клиентов — их эмоциональных и психосоматических проблем, трудностей во взаимоотношениях с другими людьми, странных и необъяснимых приступов идиосинкразии, или влечения, и реакциях на конкретных людей или ситуации. Но еще более примечательным было психотерапевтическое воздействие, которое оказывают подобные кармические переживания, когда они полностью прожиты и интегрированы.

Но, несмотря на все эти впечатляющие доказательства, мне казалось невозможным принять, что в данном случае мы имеем дело с подлинным феноменом. Существующий концептуальный барьер был на качественно ином уровне, чем тот, что стоит на пути воспринимающей способности мозга новорожденного зафиксировать суровое испытание рождения. В конце концов, мозг новорожденного, миелинизированный или нет, является очень сложной материалистической системой, но возможность воспроизведения целых сцен, относящихся ко времени, предшествующему зачатию, часто на целые века, кажется слишком нелепой.

Если действовать в рамках материалистического мировоззрения, характерного для западной науки, наследственная и расовая память должны передаваться спермой и яйцеклеткой, единственными материальными объектами, осуществляющими нашу связь со всем тем, что предшествует зачатию. Носителями этой информации должны быть хромосомы, а точнее, ДНК, а в случае с воспоминаниями о прошлых жизнях даже этот слабенький материальный мостик с прошлым теряется, поскольку они пересекают не только наследственные, но даже расовые линии наследования информации. Эти воспоминания не могут быть памятью предков, поскольку принадлежат людям другой расы, например, для европейцев не так уж необычны воспоминания о прошлых жизнях в качестве чернокожих африканцев, индейцев или жителей Азии, и наоборот.

Чтобы изменить мое отношение к воспоминаниям о прошлых жизнях, потребовалось некое глубокое личное переживание. Эта область открылась для меня на ЛСД-сессии, вскоре после моего прибытия в Соединенные Штаты. То, что произошло на этой сессии и вокруг нее, убедило меня, что воспоминания о прошлых жизнях представляют собой подлинные явления и не могут быть отброшены как производные событий нашей повседневной жизни. Этот необычный опыт, помимо всего прочего, был связан с примечательными совпадениями, которые касались и других людей, не участвовавших в моих сессиях и не знавших о том, что она была.

Мой отъезд в Соединенные Штаты в марте 1967 года произвел радикальные изменения в моем личном, профессиональном, политическом и культурном окружении, Я прибыл в Балтимор всего с пятьюдесятью фунтами личных вещей. Более половины моего багажа составляли записи о моих исследованиях психоделиков, проведенных в Праге, а остальное — одежда и несколько личных вещей — все, что осталось от моей прежней жизни в Европе. Это был конец одной большой главы моей жизни и начало на многих разных уровнях. Пока я всецело наслаждался преданностью делу и энтузиазмом группы моих коллег в Спринг-Гроув, свободой выражения, о которой не мог и мечтать, и всеми теми новыми вещами, которые я обнаружил в окружающем меня мире, у меня не слишком получалась организация удовлетворительной личной жизни.

Все женщины в моем окружении, подходящие по возрасту и разделявшие мои интересы, оказывались замужними или уже с кем-то встречались. Эта ситуация меня расстраивала, поскольку я находился на той стадии моей жизни, когда остро нуждался в партнерстве и чувствовал себя готовым к браку. Мои друзья и коллеги в Спринг-Гроув казались еще более озабоченными этой ситуацией, чем я сам, и прилагали огромные усилия к ее разрешению. Они искали потенциальных невест и продолжали приглашать их на разные подходящие мероприятия, что привело к нескольким грустным и, в некотором роде, неудобным ситуациям, но не принесло никаких плодов. А потом ситуация внезапно приняла неожиданный и весьма радикальный оборот.

Непростые взаимоотношения с одним из моих коллег-психотерапевтов, Сеймуром, подошли к концу, и мои друзья немедленно пригласили на обед меня и его бывшую девушку Монику. Когда мы впервые встретились, я сразу почувствовал влечение и ощущение мгновенно возникшей глубокой связи. Вскоре я уже был безнадежно влюблен в Монику. Так же как и я, она приехала из Европы, была одинока, красива и остроумна. Ее необычайное обаяние, ум и красноречие моментально делали ее центром внимания на любой вечеринке. Я был влюблен по уши и совершенно не в состоянии быть объективным и трезво оценивать ситуацию.

Я не видел проблемы в том, что Моника намного моложе меня, игнорировал рассказы о ее очень тяжелом детстве и бурной истории внутреннего развития, которые в нормальном состоянии воспринял бы как серьезные тревожные сигналы. Каким-то образом мне удалось убедить себя, что все это — незначительные детали и в этом нет ничего такого, что мы не смогли бы преодолеть. Если бы я мог быть более объективным и проанализировать обстоятельства, то понял, что столкнулся с тем, что Карл Густав Юнг называл animafigure — образом анимы. Мы с Моникой начали встречаться, и наши отношения были страстными и неожиданно бурными.

Настроения Моники и ее поведение менялись день ото дня, а то и час от часу. Волны сильного влечения ко мне сменялись периодами равнодушия, неискренности и отчужденности. Похоже, эта ситуация, и без того непростая, еще больше осложнялась двумя необычными обстоятельствами. С момента моего прибытия в Балтимор я жил в небольшой студии, которую прежде снимал Сеймур, бывший друг Моники. Когда я туда въехал, то приобрел также всю его обстановку и даже телевизор. Моника часто бывала здесь, когда они еще встречались, и теперь видела в той же самой обстановке другого человека. К тому же брат Моники, Вольфганг, возненавидел меня с самой первой встречи. Между ним и Моникой существовали необычно глубокие отношения, имевшие ясно различимые черты инцеста. Вольфганг всячески препятствовал нашим встречам с его сестрой и относился ко мне как к личному врагу.