Еще один лист вспорхнул и закружился за спиной Крутова. Референт, стоящий за креслом президента, сделал было шаг в сторону падающего документа, но раздумал и снова замер истуканчиком, с полуоткрытой папкой в руках.

– Да, да… Апофеоз! Главный вывод!

– В настоящий момент позиции президента Украины настолько ослаблены постоянной оппозиционной борьбой, что он скорее всего будет вынужден искать возможности договориться о поддержке с российским руководством. Мы предполагаем, что ни одна из западных стран не решится в данный момент открыто заявить о поддержке позиции Плющенко и признать легитимность его действий…

Крутов медленно смял лист в руке, и хруст бумаги прозвучал в мертвой тишине, словно треск ломаемой ветки.

Бумажный комок покатился по паркету.

– Деморализованный Плющенко. Симпатизирующая нам общественность. Верные нам депутаты. Браво! Бис! Так?

Александр Александрович встал, и в этот момент никто в зале не смог бы назвать его низкорослым – он распрямился, буквально навис над сжавшимися подчиненными.

«Ах! Молодца! – подумал Кукольников, еще раз восхищаясь шефом. – Как он их – к ногтю. А ведь никто не спросит – почему аппарат выполнял такие глупые рекомендации неукоснительно? Кто ж ему, этому самому аппарату, приказал? Никто не спросит… И я бы не спросил».

– Так? – еще раз задал вопрос президент, и сам себе ответил: – Так! Так, но с точностью «до наоборот»! И то, что мы выпустили в Европу этого ручного медведя, украинского премьер-министра, ровным счетом ничего не изменило! Ослабленные позиции плюс наше нерасчетливое давление на них – закончились ультиматумом. А на ультиматумы надо отвечать. Обязательно. И так отвечать, чтобы неповадно было никому говорить с нами на языке ультиматумов. Это ясно?

– Александр Александрович, – произнес Прокофьев, покорно склоняя выю. – Я и сейчас готов подтвердить все вами прочитанное. На тот момент рекомендации отвечали истинному положению вещей…

– Да? – поинтересовался Крутов. – Вы уверены? А ведь это не ваш доклад, мон женераль. Вы чего защищаться бросились? Совершенно другое ведомство. Это у нас высокооплачиваемые кремлевские аналитики х…ней страдали. А на вас я просто смотрел… Для примера. Сидели вы близко.

Прокофьев пошел красными пятнами. Потом побелел и снова пошел пятнами, как испуганный осьминог.

Ведающий аналитическим управлением при Управлении делами, Александр Олегович Серебряков, бывший первый зам председателя питерского ФСБ, сообразив, что в исполнении президента звучал доклад, подписанный его именем, начал привставать, наливаясь красным. На лице его была написана решимость не сдаваться до конца!

– И что делаем мы? – спросил Крутов почему-то снова у Прокофьева и лишь потом перевел взгляд на своего земляка. – А делаем мы следующее… Мы давим на соседа, как рекомендуют лучшие умы страны. Мы закрываем Украине кран. Наш с вами газ горит факелами в Уренгое, наши с вами денежки летят в небо, а все потому, что нам надо поставить Украину в нужную позицию…

– Теплая зима была, – вставил слово генерал. Голос у него был хриплый, как у караульного с мороза. – Практически не было холодов…

– Я понимаю, – согласился Александр Александрович и даже всплеснул руками. – Да… Кого тут винить? Виновата погода. Но факты упрямая вещь… Ситуацию мы просрали из-за синоптиков. Украина в нужную нам с вами позицию не встала. Зато встала на дыбы Европа. Не могут европейцы без газа. И обвиняют они в его отсутствии не Украину, а нас… И так, знаете, резко, аргументированно обвиняют… Можно сказать, бесстрашно! Ведь если нас не боятся ближайшие соседи, то те, кто живет за углом, нас бояться не будут никогда. Так? Так! И виноваты в этом синоптики или аналитики, нашей с вами стране все равно! М-да…

Крутов откинулся в кресле, на долю секунды прикрыл глаза, а когда он их снова открыл, то Кукольников едва справился с желанием вскочить, вытянувшись во фрунт. Нехороший был взгляд у президента. Если честно – тухлый был взгляд. Таким взглядом смотрят на жертву перед тем, как выстрелить ей в затылок. Меньше всего Бидструп хотел, чтобы бывший шеф так смотрел на него.

Несколько человек за столом с нервами не справились и начали привставать. И это были не «штафирки».

– Так что будем делать, господа аналитики!? Как будем искупать перед президентом и Родиной? – спросил Александр Александрович голосом, лишенным всяческих интонаций, бесцветным и вязким, как клей. – Японцы в таких случаях говорят сюзерену: «Я потерял лицо» и делают харакири.

Решимость, только что светившаяся в глазах Серебрякова, сменилась выражением обреченности.

Он не хотел делать харакири. Но Крутов о его желаниях не спрашивал. Он уже никого не спрашивал о желаниях. Абсолютная власть мало интересуется желаниями тех, кого подчиняет.

– Вот доклад вашей конторы, Виктор Сергеевич! – обратился президент к Прокофьеву, оставляя Серебрякова в покое, и референт сразу подал ему еще одну стопку бумаги. – Вы так рьяно защищали чужие выводы, что мне интересно услышать вашу аргументацию в защиту выводов собственных. Смотрим…

На месте Прокофьева стоило застрелиться раньше, опережая дальнейшие события. Крутов потратил ровно три минуты на цитирование и комментарии, и этого хватило для того, чтобы интриган и умница Виктор Сергеевич осознал, что его сегодня, возможно, расстреляют. Или, по крайней мере, уволят без пособий и права на реабилитацию. С волчьим билетом.

Закончив уничтожать Прокофьева, Крутов внимательно посмотрел на притихших членов СНБО и распорядился:

– Указ подготовьте. С сегодняшнего дня я Совет распускаю. Все.

– Причину какую указывать? – спросил, нимало не удивившись президентскому решению, глава секретариата, присутствовавший на совещании.

– А не надо причин, – сказал Крутов. – Если назвать причины, тогда половину из них можно расстрелять.

«А ведь с него станется, – подумал Бидструп с восхищением. – Ведь не побоится, если надо!»

– Остаются – Кукольников, Завадский, Хусаинов, – приказал Александр Александрович. – Остальные свободны. Совсем.

Референт сделал фигуру, изображающую немой вопрос.

– И вы, Сергей Иванович, свободны…

Сановники, генералитет и обслуга покинули кабинет настолько тихо, что, казалось, по стенам проползли тени. На лицах их не было растерянности, зато страху было – хоть отбавляй. Все знали, насколько суров Александр Александрович в гневе. И гнев его наносил ущерб не моральный, а самый что ни на есть материальный. Потеря насиженных мест, персональных привилегий, долей в прибыльных бизнесах, утрата индульгенций и – главное – потеря возможности быть рядом с главой государства и использовать эту близость для решения собственных проблем не просто пугали, а пугали до инфаркта.

Пока изгнанники крались к выходу, глядя на оставшихся глазами бездомных собак, Кукольников с трудом сдерживал улыбку. Львы, герои на его глазах превратились в живых, испуганных людей, мечтающих об одном – выйти из этой передряги, потеряв минимум из нажитого. Судьба собственной страны, стран соседних, политические амбиции – все отступило перед всепобеждающим страхом при виде настоящей власти, аккумулированной в ледяном взгляде этого маленького человека. Они тряслись от его гнева и умирали от мысли, что могут быть исключены из близкого круга. Они знали, что назавтра могут лишиться всего по мановению его руки, и никакие гражданские свободы и демократические процедуры не оградят их от небытия, но все же стремились оказаться поближе к Крутову, как мотыльки, летящие на свет раскаленной лампы. Они алкали власть жадно, как законченный кокаинист вдыхает розовато-белую дорожку после нескольких часов воздержания, и так же, как наркоманы, умирали, не в силах отказаться от нее. Уход из кремлевских коридоров означал смерть. А может быть, нечто похуже смерти – забвение.