Курреев слушал, как ровно дышит Айгуль, как маленькими молоточками стучит ее сердце… Айгуль поймала себя на мысли, что они больше молчат. О чем им говорить? О прошлом? О нем все переговорено, оно кануло в Лету. А настоящее и будущее? Разные их ждали пути, иные дороги… Но что она сказала? Что?! Курреев встрепенулся, напрягся каждым мускулом, с ужасом осмысливая слова жены.

– Днем я отпросилась с работы. Не прошло и часу, прибежал Агали Ханлар. Бумажка ему одна понадобилась. А я тесто месила… Пока отмывала руки, собиралась, Агали Ханлар ждал меня во дворе. Выхожу, вижу: держит в руках какой-то черный комок: «Никак, Айгуль, на станцию ходила?» Отвечаю, нет. Тогда он нагнулся, огляделся вокруг, покачал головой, помолчал… Я и сама увидела – на песке твои следы. Не знаю, что подумал председатель, но, видать, заподозрил меня в бесчестье. К одинокой всякая грязь липнет, как этот вывалявшийся в песке комочек мазута…

– Перестань ты языком молоть, – вскипел Нуры, вспомнив, как ночью, спрыгивая с поезда, вляпался в мазутную жижу. – Хватит распинаться! Что еще сказал твой председатель?

– Он сказал, – Айгуль, подавив подступивший ком обиды, с усилием продолжила, – что надо глядеть в оба, мол, рядом граница, враг не дремлет… И еше сказал, что в Ербенте появился Эшши… А мазутный комочек Агали Ханлар завернул в бумажку, положил в карман…

– И зачем он ему? – осевшим голосом спросил Нуры.

– На заставу, должно быть, понес. Успокойся, Нуры, – она, забыв о своей обиде, нежно погладила его грудь горячей мягкой ладонью, – спи, милый…

– Подожди, я сейчас. – Курреев вытащил руку из-под ее головы, встал, еле сдерживая дрожь во всем теле, стал одеваться.

– Ты куда, Нуры? – встревожилась Айгуль.

– Погоди! – Курреев выскользнул за дверь. Той же ночью с помощью Мурди Чепе он раздобыл обещанных баем коней, продукты и засветло выбрался за Конгур, на дорогу, ведущую к Черным пескам.

Опять та же бесконечная дорога, припорошенная едкой солончаковой пылью, похожая на длинный саван из серой миткалевой бязи, те же песчаные смерчи, свивающиеся гигантскими жгутами перед мокрой конской мордой, те же стонущие кусты саксаула.

Мчался Курреев, не разбирая дороги, яростно хлестал коня, от колодца к колодцу, от урочища к урочищу, объезжая незнакомые кочевья, боясь, как огня, встреч с караванами, с чабанами, выпасающими неведомо чьи отары. Хорошо, если байские, – а вдруг кооперативные или как их там… колхозные… Не те теперь Каракумы, хозяин теперь тут новый. Не разгуляешься…

Курреев за всю дорогу ни разу не подумал ни о жене, ни о детях, будто вовсе не заезжал домой, будто вовсе не было двух ночей, проведенных с Айгуль. Все его мысли, заботы были лишь о себе: поскорее добраться до спасительных песков… И только тогда, когда Каракурт почувствовал себя в безопасности, он облегченно вздохнул и вспомнил об Айгуль, но как-то вяло, будто во сне.

На подступах к урочищу Курреев встретился с конной десяткой, словно выросшей из-под земли. Это была разношерстная группа басмачей, давно не бритых и не мытых.

– Эй, туркмен-текинец, куда несешься? – окликнул плотный, приземистый казах, ощупав Курреева раскосыми щелками глаз.

Курреев страшно обрадовался басмачам, но недоумевал, почему десяткой, где больше туркмен, командует казах. Все же на всякий случай приврал, что разыскивает Илли Ахуна, которому почитает за честь поклониться. Вожак десятки, услышав имя духовника, крякнул, однако обыскал Курреева и приказал ему следовать за собой. По дороге Куррееву удалось узнать, что днями на Коймат прибыл Эшши-хан, который вот-вот собирался оттуда выехать.

Урочище встретило всадников неистовым лаем угрюмых волкодавов, блеяньем овец. От аула, выстроившегося в несколько рядов приземистыми округлыми юртами, тянуло дымом верблюжьей колючки, пылавшей ярким багрянцем в низких тандырах, над которыми двигались туркменки, выпекавшие чуреки.

Близился вечер, женщины доили верблюдов, загоняли в кошары овец, несли с колодца воду в бурдюках и высоких кувшинах… «Привольно живут, псы лохматые, позавидовал Каракурт. – Будто хозяева… Не понимаю, зачем надо было бежать Джунаид-хану за кордон? Тут не жизнь, а рай земной!»

Остановились у высокой шестикрылой юрты, покрытой белым войлоком. Вожак десятки бросил:

– Подожди. Я сейчас…

Курреев не без любопытства разглядывал шикарную юрту Илли Ахуна… Много перевидал на своем веку туркменских, казахских юрт с деревянным прокопченным остовом, покрытых черными войлочными кошмами; нижняя часть остова – складная деревянная решетка, состояла обычно из четырех частей – крыльев, именуемых кочевниками «ганат». Но подобную юрту, из белой овечьей шерсти, с шестью «крыльями», Курреев видел впервые. В таком жилье селятся очень богатые, именитые или много мнящие о себе. Даже Джунаид-хан не всегда мог позволить такую роскошь.

Вскоре из юрты вышел вожак десятки и, хитро блеснув раскосыми глазами, цокнул языком.

– Досточтимому Илли Ахуну нездоровится. Не может принять.

Тогда Курреев попросил провести его к юрте Эшши-хана. Вожак довольно ощерился – глазенки его вовсе заплыли, он, видимо, этого хотел и, не скрывая радостного возбуждения, ткнул камчой в сторону соседнего ряда. Это была юрта четырехкрылая, покрытая серым войлоком, и Куррееву стало многое понятным: ханскому сыну не удалось встать во главе басмаческого движения, и его умело обскакал этот благообразный духовник, именуемый в миру Ильмамедом Нами-оглы.

Потому Илли Ахун и не принял Курреева: захотелось узнать, что за птица гость, с чем приехал, к кому благоволит. Не попасть бы Куррееву впросак… Вон почему Эшши-хан решил съехать с Коймата. «Не повезло, выходит, ханскому сыночку, – не без злорадства думал Каракурт. – Ничего, умоется, сукин сын! Не век в повелителях ходить… Зато руки развязаны. Больше награбит… Вот взбеленится, когда и я ему подарочек поднесу… Пусть проглотит, шакал! Вон сколько мне горя пришлось помыкать. И все из-за них, из-за джунаидовского отродья…»

Курреев с силой пнул ногой тяжелую, окованную медью дверь – сейчас он был чем-то похож на Эшши, врывающегося в дом своих подданных, – решительно шагнул в юрту, полусумрачную, с закрытым тюйнуком – дымоходом, отверстием над головой. В центре ее, за потухшим очагом, где на таганке громоздился большой казан, на кошме на подушках лежал Эшши-хан. Узнав в вошедшем Курреева, он сел, скрестив под собой ноги.

– О Аллах, откуда ты взялся? – В голосе его проскользнули удивленные нотки. – К вечеру ты не застал бы меня…

– Аллах увидел, что тебе не везет, и прислал меня на помощь, – ответил ему в тон Курреев. – Не чужие мы все-таки…

– Ты чего мелешь? – Эшши-хан выразительно ткнул пальцем на стенки юрты: дескать, потише. – Илли Ахун – почитаемый человек. Я рад ходить под его началом…

Кто-то завозился снаружи, откинул серпик – отрезок войлока, прикрывающий дымоход, и в юрте стало светлее. С охапкой саксаула вошел нукер. Убрав казан с таганком, разложил дрова, поставил два прокопченных кумгана – медные кувшины с водой и, запалив хворостинки, вышел.