Мадлен же как будто оканемела. Врач поставил диагноз: послеродовая депрессия, и ни малейших признаков, что дело идет на поправку. После родов — девять месяцев назад — у нее началась горячка. Раньше, пока не изобрели пенициллин, эта беда косила женщин, как траву. Росария уговорила ее рожать дома, доктор не возражал. Но когда развилось воспаление, он тут же во всем обвинил роды в домашних условиях и снял с себя всякую ответственность. Мадлен отправили в больницу, где она провела три недели, одна, пока мама с радостью хлопотала около малышки. Потом, словно отвесив последнюю пощечину, Мадлен сказали, что больше она не сможет забеременеть…

Она медленно брела за матерью с коляской. Поначалу Мадлен страшилась выходить на улицу, боялась встретить одноклассников, спешащих на занятия. Кто они, юные создания в школьной форме? Но теперь ей не было до них никакого дела. Ее сердце было далеко, она ненавидела этот город. И не потому, что Бат не был красив — с его-то внушительными золотистыми каменными фасадами, местами покрытыми столетней копотью. Мадлен все бы отдала, чтобы увидеть дом, возведенный из выгоревшего на солнце дерева, с бирюзовыми ставнями, с резной верандой филигранной работы и попугаем, который встречает прохожих пронзительным криком. Дом, от крыши которого отражается слепящий свет. Или нечто приземленное — например, петушка, гоняющего цыпленка через дорогу, или геккона, стрелой пробегающего вверх по стене. Платаны и ореховые деревья Бата казались величавыми, но они не шли ни в какое сравнение с покрытыми красной корой мексиканскими лавандами, с палисандровыми деревьями и индийскими фикусами, зелеными шапками кокосовых и финиковых пальм.

— Эй, вы двое, подождите! — окликнула она.

Мать остановилась и обернулась.

— Магдалена, прибавь шагу. Ты плетешься как старуха. — Она расстегнула ремни коляски и взяла ребенка на руки. — Кьето, чикийя.[19] Мы должны подождать твою сестру.

Сестру. Вот кто она теперь. Она была против, но мать оказалась настойчивой, ее сила сантеры и упорство вселяли страх. Мадлен же, наоборот, лишилась последних сил сопротивляться. Она была уверена, что мать обидела ее не намеренно. Она любила Мадлен, но малышку — и это было очевидно — она любила больше.

Невилл встретил их, когда они вернулись в огромный особняк в георгианском стиле, который он приобрел, подчинившись внезапному порыву и ни у кого не спросив совета. Отец все реже и реже бывал дома.

Мадлен бросилась ему в объятия.

— Привет, малышка! — воскликнул он, захваченный врасплох. Теперь они редко обнимали друг друга. Искусство интересовало Невилла куда больше, чем родная семья.

— Папа, мы можем поехать на праздники домой? Прошло уже полтора года. Я ненавижу этот город!

Отец повернулся к Росарии.

— Ты видишь, что происходит? Ребенок пропустил две четверти в школе.

— Врач сказал, что ей нельзя ходить в школу, — пожала плечами Росария. — Да она и сама отказывается туда идти.

— Это просто смешно! С понедельника она вернется на занятия, даже если придется повторить весь год. Она должна, черт возьми, закончить хотя бы неполную среднюю школу!

Мадлен ударила отца по руке.

— Я стою рядом с тобой! — воскликнула она. — Ты можешь обращаться прямо ко мне. Нам не нужен посредник.

Она сбросила куртку, туфли и убежала в оранжерею — единственное место в доме, где она чувствовала себя более-менее спокойно. Здесь она целыми днями сидела, поджав под себя ноги, на старом потертом диване, оставшемся от прежних владельцев, и рисовала муравьев. Муравьи, тысячи муравьев, ими кишели целые страницы. Весь пол был усеян этими рисунками.

Но сейчас она упала на диван с криком:

— Я американская шлюха, которую обрюхатили! И семья у меня придурки! Как я вернусь в школу и посмотрю людям в глаза?

Вошел Невилл.

— Придержи язык, маленькая дрянь! Что это на тебя нашло? Нельзя так разговаривать с родителями.

— Правда? — усмехнулась она. — Уж кто бы командовал! Тебя никогда не бывает дома. Мама не подпускает меня к собственному ребенку. Она называет меня сестрой, черт побери! Я здесь как бельмо на глазу.

Мадлен разрыдалась.

— Думай, что говоришь! — отрезал отец, не в силах подобрать нужные слова.

Мадлен ожидала, что он позовет мать, чтобы уладить конфликт, но, к его чести, делать этого он не стал. Он закрыл дверь и присел возле Мадлен, ожидая, пока она успокоится. Через некоторое время он поднял с пола рисунки.

— Господи, девочка моя! — воскликнул он. — Ты только посмотри… Ты вся в отца!

Мадлен молчала. Меньше всего она жаждала походить на отца.

Он поднял еще несколько рисунков.

— Почему так много муравьев?

— Мог бы и сам догадаться, — пробормотала она сквозь слезы. — Ты же меня научил.

Он обернулся и посмотрел на дочь. Как будто впервые ее видел.

— Чего ты хочешь, малышка? Чего ты хочешь от жизни?

— Все предельно просто. Я хочу вернуть свою дочь и уехать домой.

Он решительно покачал головой.

— Ты слишком юна и для первого, и для второго.

— Ерунда. Мне уже семнадцать. Если я захочу, то смогу и ребенка забрать, и домой вернуться.

— Твоя мама этого не вынесет. Ты этого хочешь?

— Прекрасно, давай все валить на меня! Какого черта тебя не бывает дома? Ты ее муж. — Она осуждающе ткнула пальцем ему в грудь. — Дело в том, папа, что у тебя своя жизнь. Мама счастлива, заботясь о малышке, я под боком, чтобы она не скучала, поэтому ты — великий художник Невилл Фрэнк — можешь вести светский образ жизни, словно холостяк.

Отец отвесил ей пощечину — не слишком сильную, но довольно ощутимую. От этого Мадлен словно очнулась, у нее тут же прояснилось в голове. Казалось, впервые за много лет она мыслит необычайно четко. Она холодно спросила:

— Чем, черт побери, ты занимаешься в Лондоне? И с кем?

Она дерзко задрала подбородок и подставила другую щеку, но пощечины не последовало. Когда она украдкой посмотрела на отца, он разглядывал очертания Бата на фоне неба. Он не смотрел ей в глаза, когда сказал:

— Раз уж ты задаешь вопрос в лоб, я расскажу тебе, как обстоят дела. Я попытался уговорить твою маму забрать тебя и малышку и вернуться в Ки-Уэст, пожить в нашем особняке. Там ей было бы намного лучше, и вы бы ни в чем не нуждались. Но она категорически отказалась уезжать от меня. Вместе до гробовой доски — вот ее принцип.

— Повезло тебе, — заметила Мадлен, попытавшись скрыть сарказм в голосе. — Повезло, что у тебя такая любящая и преданная жена.

— Только не думай, что я не люблю ее, — слабо запротестовал отец.

Они посмотрели друг на друга. Если бы они были дома, все бы разрешилось. Папа надел бы соломенную шляпу, расположился у себя в студии и начал рисовать. Он бы боготворил маму и хвастался женой перед друзьями. Они бы снова полюбили друг друга, Мадлен была в этом уверена. Но отец стремился к другому. Мадлен поняла, что ей придется принимать решение самостоятельно.