– Ты? Нет…

– Я, да, – передразнил Ноттэ, не ощущая ни жажды мести, ни удовлетворения, ни свободы. – Кортэ, ты влез в игру, где ты – лишний. Я не готов рисковать миром в Эндэре, вымеряя величину твоей ненасытности, златолюбивый и тщеславный неуч. В позицию!

– Я уеду, куда велишь, – кусая губы, прошептал Кортэ. – Ноттэ, я готов принести любые извинения. Да, наворотил всякого, но с кем не бывает? Твоя эспада – бесовка, она толкала в бок. Не рычи, я знаю, ты предпочитаешь точные названия, избранные тобою. Хорошо, эсток. Он там, на кресле. Забери. Клянусь, я сгину надолго, прости…

– Твои клятвы всегда дешевле золота, а жадность весомее чести. Не зеленей, мы не люди, нам умирать не так вредно. Ты жил два века без малого, пора понять, собрал ли ты хоть первичную основу для построения души.

– Я отдам все золото, – дрогнул Кортэ. – Умоляю, не надо.

– Не бойся, не проси, не ищи виновных помимо себя. Ищи ответы – внутри себя. Таков наш путь, но ты зашел в тупик со своим золотом, пора осознать это. В позицию. Кортэ, ты ведь не трус, ты даже не безнадежен, в иное время и при наличии этого самого времени я бы согласился обсудить…

– Вот! – рыжий нэрриха посветлел лицом и, дробно стуча голыми коленками, пополз к врагу. – Ты уезжаешь, я вижу, иначе не явился бы среди ночи, в спешке и гневе. Забери меня с собой. Убить никогда не поздно. Может, я тебе пригожусь, а?

– Это звучит фальшиво даже в детских сказочках, – усмехнулся Ноттэ.

– Клянусь своим ветром, несущим с северо-запада тучи и снег, клянусь слезами дождя и жаждой ссохшихся полей, – Кортэ говорил вдохновенно, мешая страх и интерес. – Я пойду с тобой не по принуждению. Не буду отрицать, я завидую и всегда завидовал именно тебе. Ты умеешь быть неодиноким без песеты за душой, ты остаешься равным королям в этой рубахе нищего. Я тоже хочу так. Но – не умею…

– Ты предашь меня при первом удобном случае, – поморщился Ноттэ.

– Боишься или начал поиск виноватых? – хитро прищурился враг, встал, шагнул к креслу, добыл эсток и протянул рукоятью вперед, возвращая хозяину. – Не знаю… Может, и предам. Золото так приятно копить. Оно весомо, оно дает уверенность. Но убить тебя для Башни я согласился не из жадности, а из зависти.

– Обнадежил, – Ноттэ фыркнул, теряя остатки невеликого боевого задора. – Ты из зависти, Вион из уважения… Чистые вы души, горячие сердца!

– Его-то ты простил, – ревниво догадался Кортэ.

– Ладно, посмотрим, что ты берешь в дорогу, и тогда решим, – обсудил Ноттэ с самим собой отказ от немедленного убийства. Пошарил взглядом по полутемной комнате, заметил песочные часы, дорогую безделушку с золотым наполнением. Перевернул колбу. – Время на сборы.

– Лошадь не в счет, – Кортэ сразу установил дополнительное условие. Суетливо забегал, открывая сундуки и шкатулки, вытряхивая вещи и украшения. – Это… нет, это… колба до смешного мала, второй раз не перевернешь? А то так внезапно, я растерялся. Ясно… Нет, не так, и не так…

Путаясь в рукавах рубахи, натянув штаны на одну ногу и прыгая в поисках башмака, Кортэ смотрелся комично и жалко. Замер, развел руками и ссутулился. Покосился на песок, на неумолимого, как палач, Ноттэ.

– Ты бы рубаху себе выбрал, что ли. Или две.

– Не жаль?

– Да понимаешь, – почесал в затылке Кортэ, натянув штаны и более осмысленно перебирая перстни и монеты, рассовывая по мешочкам или отбрасывая прочь, – я люблю золото в чистой форме. Получаю его и млею, и мне жарко, руки аж чешутся. Не могу расстаться даже с одной монетой. Затем я иду и покупаю, и еще собираю подарки с тех, кто нанимает и обязан дарить. Приношу добычу в дом, раскладываю и любуюсь, и прямо взлетаю… Хорошо мне.

Ноттэ выбрал шелковую рубаху, огляделся, опустошил подходящий мешок и сунул туда еще одну, добавил штаны, пояс. Кинул на плечо темный добротный плащ. Присмотрел шляпу. Отстегнул запасную рапиру Виона и устроил на её месте свой неразлучный эсток. Заменил кинжал, примерил куртку. Песок пересыпался, но торопить Кортэ, и без того спешащего, не хотелось. Куда занятнее наблюдать за суетой. И обдумывать странную тягу к золоту.

– И долго тебе бывает хорошо?

– То-то и оно, – скис Кортэ. – Вчера я был так полон, мне боги завидовали! А сейчас все покупки выцвели, словно состарились за ночь. Даже твоя эспада… прости, эсток, не радует. Даже его утрата не огорчает. Все ушло! Я гол, пуст и одинок, я страдаю от жажды и нуждаюсь в новом золоте, чистом, еще не разменянном на вещи. Пройдет два-три дня, и я буду готов ради золота на многое, через неделю – на все… я безнадежен?

– Ты хитрая сволочь, врущая себе, мне и всему миру, – усмехнулся Ноттэ. – Еще ты склонен жалеть себя по поводу и без. Но кто я такой, чтобы на сновании перечисленного лишить тебя надежды? Идем, ненужный спутник. И учти, если мы не встанем в позицию до полудня с целью хотя бы рассмотреть цвет крови противника, я за себя не отвечаю.

– Крови – это можно, это я непрочь, – заверил Кортэ. – Погоди, там дивные батистовые платочки, вчера не успел на них взглянуть… Прости, понимаю, время давно вышло.

– Платочки, – передразнил Ноттэ. – Ноготки отполируй и привяжи на шею бантик.

Кортэ промолчал, похлопал себя по карманам, погладил толстый кошель у пояса. Невесть зачем прихватил тяжеленный серебряный поднос – и двинулся к двери. Стукнулся о косяк, выругался, отшвырнул поднос – и пошел по парку, сутулясь и вслушиваясь в эхо серебра, пляшущего по мраморным плиткам…

Коня рыжий нэрриха оседлал и вывел из конюшни сам. Цокот копыт догнал пешего Ноттэ в лабиринте каменных улочек, довольно далеко от дворца, на полпути к гостерии. Попыток сбежать, оставшись без присмотра, рыжий не предпринял, заметно огорчив Ноттэ, точно указавшего свой путь по городу и почти уверенного: Кортэ выберет дорогу в противоположную сторону. Но сын тумана – так звал себя новый попутчик – догнал и спешился. Зашагал рядом, иногда норовя заглянуть в лицо, но не решаясь нарушить молчание.

Гостерия уже не спала, на сей раз двери открыли быстро, решению забрать коня если и удивились, то не показали вида. Вернули вещи, вывели сыто пританцовывающего Черта, охотно приняли денежку сверх оговоренного, за ночные труды. И еще одну – в оплату хлеба, вина и мяса, споро собранных хозяйкой для торопыги-гостя, уходящего голодным, ни свет – ни заря.

Когда утро соизволило наугад разделить твердь и небо неровной чертой дальних предгорий, путники покидали Атэрру, направляясь навстречу восходу, допивая вино и доедая холодную баранину. Кортэ вздыхал все тяжелее, часто поглаживал кошель и страдал от молчания – невыносимо.

– Из мясного я предпочитаю палету, черную парадскую, – наконец, не смолчал он. – Пусть это недешево, зато вкусно.

– Не возражаю. Но все же: тебе важна цена, то есть возможность погреть в ладони золото и ощутить себя богатым – или первичен вкус? А может, вовсе иное: причастность к избранным, поскольку палета – кушанье не для черни?