Но результат был все тем же – глядя на новые самоцветы, усердно приносимые Ермиловым, Михайло по-прежнему не замечал к ним ни особой симпатии, ни каких-то странностей, и уж тем более, с ним не случалось никаких неожиданностей. Жизнь медленно шла своим чередом, но зато Михаилу теперь меньше приходилось скучать.

Постепенно Михайло стал чувствовать себя гораздо лучше, но все-таки еще не выезжал в город. Гришка, видя, что дело близится к концу, вытянул из Михаила обещание несколько задержаться в новом граде, осмотреться, отпраздновать вместе взятие Казани и выздоровление Шорина, а то и просто поозоровать – за время разлуки он нисколько не изменился. Шорину ничего не оставалось, как в очередной раз согласиться – если уж Ермилов чего хотел, то сам черт, наверное, не смог бы ему помешать.

Так, без особых происшествий, текли дни боярина Шорина в новом детище Иоанна – Свияжске, хотя мыслями он уже давно был совсем в другом конце России.

Меж тем никакая хворь не мешала Ивану Васильевичу благополучно добраться в Москву. Готовясь во всей славе вступить в столицу великой державы, по пути государь получил радостное известие. В Судогде встретил его Данило Юрьев, скакавший к нему от Анастасии с вестью о рождении сына, царевича Дмитрия.

Счастливому Иоанну казалось, что сам Господь решил наградить его за правое дело – рождение наследника было давним желанием его сердца.

Во всех городах встречали Иоанна как освободителя: народ толпами, с крестами, обливаясь слезами благодарности за вечное избавление от ужасных казанских набегов славил государя.

Живое море увидел Иоанн, высадившись на Московский берег – бесчисленными толпами заполонил народ Московские улицы, оставляя лишь узкую полоску для государя и его дружины. Смех и слезы были на лицах московских граждан, и даже у самых бесчувственных в тот день защемило сердце.

Вкусив всю сладость победы, купаясь в лучах славы, первым делом царь отправился в храм. Со словами благодарности к Господу, веры в торжество христианства и благодарности за мольбы и поддержку духа всех россиян к духовенству обратился Иоанн, и сам митрополит пал ниц перед великим в сей миг государем…

Отслушав молебен в Успенском соборе, Иоанн поспешил во дворец. Слушая поздравления вельмож, видя искреннюю любовь народа, радостные крики которого слышны были даже здесь, обнимая сына и любимую жену, двадцатидвухлетний царь до глубины души прочувствовал то счастье, каким Господь наградил его за намерение исправиться.

В память покорения Казани на Красной площади у Кремля был тогда заложен храм Покрова Богородицы; и всеми девятью куполами, устремленными в небо, напоминал о славном подвиге войска русского.

Взятие Казани было действительно великим событием в глазах всех россиян. Это была не только победа над исконными врагами, разорявшими Русскую землю, более века уводившими в тяжелую неволю тысячи россиян; взятие Казани знаменовало собой победу христианства над басурманством. Казань стоила гораздо больше усилий, чем взятие Новгорода или Смоленска, а по силе и упорству даже напоминала Куликовскую битву.

Однако и следствия этой знаменитой победы были чрезвычайно важны: Волга, важнейший путь торговли с Востоком, попала в руки русских. Теперь главного врага, мешавшего не только торговле, но даже мелким промыслам, не стало, и россияне постепенно начали заселять богатые приволжские земли.

В Москве уже давно отгремели победные празднования, отшумели праздничные застолья, когда Шорин, оправившийся от хвори, наконец вернулся домой.

Прибыл он не один: из Свияжска в столицу направлялся гонец, везший далеко не радостные вести. Мудрые слова говорили государю, советуя не покидать стен Казани. Не успело войско покинуть Казанской стороны, как там вновь начались смуты. Луговые и горные жители убивали московских купцов и людей боярских на Волге; вотяки и черемисы не хотели платить дань, вооружившись, убили наших чиновников и разбили посланных на их усмирение стрельцов и казаков.

Доложить о творящемся близ Казани Петр Шуйский поручил Ермилову, потому, не успев ознакомить Михаила со всеми прелестями Свияжской жизни, Григорий только порадовался удачному повороту событий. Хотя Михайло и пообещал подзадержаться, но чуткий Григорий понимал, что Шорин горит желанием поскорее отправиться к жене и сыну; да и самому вовсе не хотелось в одиночку добираться в далекую Московию.

Михайло весьма обрадовался предложению Григория отправиться вместе и пригласил его на время пребывания в столице погостить в своем тереме. Григорий охотно согласился: понял, что теперь, словно поменявшись местами, уже Михаилу предстоит быть в роли проводника.

Приезд Михаила был не просто долгожданным событием, а поверг всех в неописуемую радость: посланный государем в Суздаль Данило Юрьев не доехал до Москвы. Узнать же о судьбе Михаила из других уст Анастасия тоже никак не могла – государь, занятый собственным семейным счастьем, не ведал о переживаниях в доме своего любимца, недолюбливая Анастасию, пальцем об палец не ударил бы, чтобы как-то разрешить ее сомнения.

От других бояр тоже ничего нельзя было узнать, в ответ они только пожимали плечами да разводили руками: никто не видел Михаила на царском пиру в Казани, однако никто и не помнил его среди раненых либо погибших.

Настасья, поначалу не верившая в смерть мужа, теперь была в отчаянии, и на уверения челяди, всеми силами пытавшейся ее утешить, уже не отвечала. Однако в то утро, когда прибыл Михайло, Анастасия была немного спокойнее, чем обычно. Едва встав, она еще не успела обратиться к тяжким мыслям. День занимался солнечный, и, поспав немного дольше, чем всегда, отдохнувшая Анастасия выглядела свежей и словно помолодевшей – в ясную погоду ей всегда дышалось легче и на душе было радостнее.

Кликнув Прасковью, Анастасия даже рассердилась, поскольку не только она, но и никто из челядинцев не отзывался на ее окрики. Решив разобраться, в чем же дело, Настасья прошлась по палатам. Терем словно вымер, но наконец где-то в сенях послышались голоса. Пойдя на звук, Анастасия обмерла – на пороге появился живой и невредимый Михаил.

Себя не помня от радости, кинулась она к нему в объятья, а тот ее поднял на руки, словно дитя малое закружил, и только когда у нее уже помутилось в глазах, вернул наземь.

– Мишенька, живой! – смеясь и плача одновременно, целовала его Настасья куда придется: в щеки, шею, ухо. – Где же ты пропадал так долго? Уж давно возвратились из Казани войска наши… Неужто государь куда отправил? Ты бы хоть весточку какую послал, – извелись мы все, – без умолку щебетала обрадованная Анастасия.

Однако неожиданно Настасья поняла, что Михайло как-то немного смутился столь бурному излиянию чувств жены. Оторвавшись наконец от плеча мужа, Анастасия заметила, что в сенях они были не одни: чуть поодаль, наклонив голову набок, стоял незнакомый ей молодой боярин, старательно пытавшийся не замечать милующихся.

По виду он казался одногодком Михаила, но не в пример Шорину, был высок. Его вьющиеся волосы своей чернотой могли поспорить с вороновым крылом, а орлиный нос еще больше делал похожим его на какую-нибудь хищную птицу. Наверное, Настасья испугалась бы незнакомца, если бы не его темные очи, с таким лукавством смотревшие на прекрасную боярыню.