Перед первыми бурями средизимней весны мы подверглись менее серьезным переменам. Мехтар обработал нашу кожу, удалив лишние потовые железы, чтобы мы не промочили насквозь свои меха и не замерзли, оказавшись в ледяном футляре. Он также стимулировал отдельные волосяные фолликулы, и мы, как мужчины, так и женщины, обросли волосами с головы до пят. (По причине, которую Мехтар не сумел объяснить, у Бардо между пальцами ног и на подъеме тоже появилась густая черная поросль. Мехтар сказал, что бывают генетические отклонения, против которых даже лучшие резчики бессильны.) В этот период мы все поднимали камни и проделывали энергичные упражнения, чтобы стимулировать рост мускулов. Мехтар в своем тренажерном зале массировал нас, а также применял фравашийский метод, при котором на мускулы вдоль конечностей наводится распределенная сверхнагрузка. Соли ненавидел это не менее всех прочих процедур, которые Мехтар с ним проделывал.

– Если так пойдет и дальше, – говорил он, сгибая руку с громадным бугром бицепса, – у меня будет туша, как у Бардо.

Занимались мы и мыслительными упражнениями. Мы, каждый индивидуально, посещали геноцензора, которая помогала нам представить зрительно работу отдельных мышц и вкладывала в наши нервные центры знания, необходимые, чтобы выглядеть настоящими алалоями. Мы научились, например, обтесывать кремень, даже не прикасаясь рукой к камню. Алалойским мужчинам требуется десять лет, чтобы научиться попадать копьем точно в цель, мы же постигли это искусство за один день.

Я забыл упомянуть еще об одной мелкой операции. Алалои острыми кремневыми лезвиями проделывают то же самое над членами подростков мужского пола. Крайняя плоть обрезается, и вдоль ствола делаются крошечные насечки, в которые втираются зола, соль и разноцветные порошки. Когда раны заживают, на члене мальчика, ставшего мужчиной, остаются ряды миниатюрных разноцветных келоидных рубцов. Бардо, само собой, пришел в ужас, узнав, что Мехтар собирается сымитировать этот варварский ритуал. (Я скрывал это от него до последнего момента.) Сам я тоже испытывал некоторое беспокойство – оно усилилось, когда Мехтар, ухватив меня за член, пошутил, что если он, мол, окончательно его испортит, то запросто превратит меня в женщину, да так, что никто и не догадается, как было раньше. Но все опять прошло гладко, хотя я несколько дней старался не смотреть вниз, когда мочился.

Под конец Мехтар сделал Катарине новые глаза – тогда я думал, что это последняя его операция. Он имплантировал их во впадины под ее темными утолщенными бровями. Глаза были красивые, красивее даже, чем мне мечталось – именно такие имела Катарина, чье изображение показала мне Твердь: темно-синие, словно жидкие сапфиры. Я поднес Катарине зеркало, но она отстранила его.

– Я слишком долго смотрела в себя – теперь я хочу видеть то, что снаружи.

Как ребенок, впервые глядящий в телескоп, она рассматривала вещи в операционной Мехтара: белую плитку, сложные микроскопы, лазеры, разные блестящие инструменты. Когда я повел ее в Хофгартен посмотреть на конькобежцев, она со вздохом сказала:

– Как это хорошо – снова видеть! Я забыла, какого цвета лед, какой он голубой.

На следующий день у меня дома она исследовала меня не только руками, но и глазами. Горячими сухими пальцами она провела по цветным рубцам у меня на члене. Очевидно, это ее возбуждало – может быть, алалои раскрашивают себе члены как раз для того, чтобы нравиться своим женщинам? (Впрочем, насколько я знал их культуру, они мало что делали исключительно с этой целью.) После, когда мы, задыхаясь, прижимали друг к другу наши наращенные тела, в момент наивысшего экстаза, она открыла глаза и посмотрела на меня так, словно видела впервые.

– Твое лицо, – сказала она, когда мы разомкнули объятия, – как у самца… такое зверское.

Я пощупал здоровенную челюсть под бородой и согласился, что оно и правда зверское.

– Да нет, ты не понимаешь. Я увидела что-то, чего в детстве знать не могла. Все мужчины звери, если посмотреть на них в нужный момент.

В последующие дни мы были очень заняты. Чтобы стать похожими на алалоев, одной физической переделки, разумеется, было мало. Нужно было стать алалоями, для чего требовалось изучить их язык и впечатать в мозг миллион битов специфической информации. Способ потрошения снежного зайца, укладывание головой на север во время сна, слова и интонации при погребении умерших – всему этому следовало учиться. Языкдеваки, алалойского племени, к которому мы намеревались примкнуть, оказался труднее, чем я полагал. Не то чтобы мы испытывали трудности с запоминанием или произношением – нет. Моя мать обнаружила, что когда-то акашикские компьютеры вскрыли сознание алалоя по имени Рейнер, сделав запись его мыслей, деяний и памяти. Перенести его память в нашу вместе со словарем и грамматикой девакийского языка было очень просто. Мягкие округлые гласные и сочные согласные тоже запросто слетали с наших тренированных языков. Только ознакомление с тональностями заняло некоторое время. Некоторые девакийские слова отличаются друг от друга по смыслу только посредством повышения или понижения тона гласных. Например, «сура» может означать либо «одинокий», либо «пурпурный» в зависимости от того, по восходящей или по нисходящей произносится первый слог. Но в конце концов все мы, кроме Бардо, овладели этими немногими словами. А вот понимание далось нам не так просто. Морфология, особенно касающаяся глаголов, оказалась весьма сложной. Прошлое, настоящее и будущее время в нашем понимании у деваки отсутствовали, поскольку они понимали время не так, как мы. (Как мне предстояло убедиться позже, деваки отрицают существование прошлого и будущего.) Как же они тогда спрягают свои глаголы? Они спрягают их в зависимости от состояния оратора. Так, человек, охваченный страхом, может выкрикнуть: «Ля мора ли Тува! Я убил мамонта!», тогда как человек в сон-времени – в том, что у деваки соответствует сон-времени – может сказать: «Ля мориша ли Тува», что означает примерно следующее: «Я, в экстазе вечного «теперь», встретился с духом мамонта, открывшего свое сердце моему копью». Существует сто восемь видов спряжения, каждое из которых соответствует определенной эмоции или состоянию ума. Меня смущало то, что не меньше семи этих состояний были чужды мне и недоступны пониманию кого бы то ни было в Ордене. Как же выбрать правильную грамматическую форму, как понять этих дикарей, препарирующих и осмысливающих реальность совсем не так, как мы?

Мы с матерью и Жюстиной затратили немало времени, обсуждая эту проблему с семантологами. Яннис Старший, ростом выше всех известных мне людей, тонкий и хрупкий на вид, как сосулька, предложил для расшифровки этих необъяснимых состояний обратиться к Подругам Человека.

– Насколько я понял, вы частично овладели их языком запахов, – сказал он мне, ссылаясь на мой опыт, приобретенный в Тверди. – Почему бы для понимания чуждого нам мышления, каковым, в нашем понимании, является девакийский менталитет, не обратиться к настоящим инопланетянам, которые, возможно, сочтут, а возможно, и нет, что вышеупомянутый менталитет способен понять любой, кто понимает, что все непонятное непонятно лишь в контексте непонимания. – (Именно так они изъясняются, семантологи, эти несчастные педанты, доискивающиеся до смысла слов. Я не шучу.) Толку от его предложения было мало. Когда ударила глубокая зима, заключив Город в море почти что жидкого воздуха, нам пришлось прервать наши изыскания в области этих эзотерических материй. Язык и обычаи деваки мы могли освоить лишь до определенных пределов – дальше нужно будет импровизировать.