Он снова поднял на Амансульту свои прекрасные, почти невидящие глаза и спросил наконец о том, что мучило его все это время:

– И еще скажи, Амансульта. Если ты правда умеешь заглядывать в будущее, если ты правда видишь то, чего не видят другие, то скажи: город Зара будет моим? Я смогу вернуть народу Венеции город Зару?

В голосе дожа проскользнуло что-то настораживающее, и Амансульта ответила суше, чем хотела:

– Это так. Зара будет твоей.

– Можно ли мне спросить то же самое о Константинополе?

– Если ты так сильно этого хочешь, то Константинополь тоже будет твоим.

– Ты правда можешь провидеть такое?

Дож вдруг необычайно оживился. Несмотря на преклонный возраст, он живо подошел к окну и рванул на себя створку, выполненную многоцветной, седой от росы мозаикой: «Значит, я утвержусь в рукаве святого Георгия?»

– И это так.

Амансульта встала.

Она не хотела длить бесполезную беседу со стариком, думающим якобы только о своем народе. Она не хотела тешить странные тайные желания, что время от времени иссушают даже стариков.

– Зара будет твоей, – повторила она. – И Константинополь будет твоим. Но помни…

– Что? Что? – быстро спросил дож.

– Победит не Венеция…

Дож вскинул над собой обе руки.

– Молчи! – быстро приказал он. – Не продолжай. Я не хочу знать. Не говори больше ни слова. Ты сказала главное, ничего другого не хочу слышать. Если город Зара и город городов Константинополь станут моими, я сам разберусь со всем остальным. Венеция, Рим и Византия. Чем меньше игроков, тем удобнее бросать кости. Кроме того, результат игры немало зависит именно от того, как ляжет кость в нужный момент. Почему-то я уверен, Амансульта, что каждая кость в этой большой игре ляжет именно так, как угодно Господу. Поэтому ничего не говори больше».

«…в Вавилонии собственный матрос украл у Алипия деньги.

Опечаленный Алипий обратился за помощью к местным купцам бурджаси, но, посоветовавшись, агаряне ему сказали: твои деньги украл не наш человек, твои деньги украл грифон, грек, твой соотечественник. Они, добрые бурджаси, конечно, попытаются разыскать вора, если вор еще не покинул Вавилонию, но не знают, что у них получится. Прими для утешения, сказали они Алипию, эти два сосуда с молодым вином, совсем молодого барашка и очень молодую египтянку, которая умеет весело петь и плясать.

Облака. Длинные облака. Только на краю горизонта, там, где еще не играл апарктий, северный ветер, длинные, узкие, как перья, облака пышнели, вздувались, обильно распускали еще более длинные белоснежные хвосты, по мере отдаления к горизонту становящиеся почти прозрачными, но все равно упорно сохраняющие пусть расплывчатую, но форму.

Десять суток подряд двухмачтовая «Глория» ловила ветер полотняными парусами, десять суток Ганелон терпеливо следил за белыми облаками, за нежной рябью, рождаемой плюхающимися в воду летучими рыбами, за нежным голубым небосводом, наконец, за неторопливым плеском волн, разрезаемых носом судна. Хозяин «Глории» Алипий, грузный, всегда кутающийся в удобный шелковый восточный халат, был носат, как все греки, обветрен, привычен ко многим неудобствам и, как многие греки, болтлив. Волосатые смуглые матросы, исходившие за свою жизнь все внутреннее море и видавшие берега сирийские, ромейские, вавилонские, старательно избегали хозяина. В свою очередь, избив попавшегося под руку матроса просто за то, что он упустил за борт кожаное ведро, Алипий с отчаянием жаловался Ганелону, что если его глупых матросов не бить, они вообще ничего не будут делать. Если их не бить, они даже кожаное ведро не сумеют упустить за борт, нелогично жаловался Алипий Ганелону. Все они от природы лживы и грубы. Корабль утонет, и груз утонет, и все матросы утонут, если их постоянно не бить. Речи у матросов постыдные, шутки грубые, всякие глупости и большая лень – все, от чего предостерегал честных христиан святой Павел, именно все это переполняет его нерадивых матросов, жаловался Алипий.

Ганелон терпеливо молчал.

Он не хотел спорить с Алипием.

Но он не хотел ссориться и с матросами.

Он слышал, как говорили матросы о нем, о Ганелоне, особенно Калафат, жилистый судовой плотник, по прозвищу Конопатчик. Проклятый азимит, говорил о Ганелоне жилистый Конопатчик. Его нисколько не смущало то, что пассажир «Глории» стоит совсем недалеко и его слышит. Грязный ленивый азимит. Он употребляет хлебцы из пресного теста. От него пахнет монахом. Не морским веселым монахом, с плеском гоняющимся за рыбой и за голыми русалками, уточнял Калафат, а тем скучным лживым монахом, который просит милостыню на храм божий, а потом все собранные деньги отдает в корчме за жирного гуся и за вино. Ему даже сказать нечего, ругался вслух Калафат. Он, наверное, не понимает по-гречески.

Ганелон молчал. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его умении понимать язык грифонов. От волосатого жилистого Калафата пахло паклей и рыбой, часто вином, длинные черные волосы Конопатчик связывал на затылке пучком. Если на палубе не было хозяина судна, Конопатчик мог даже ткнуть Ганелона кулаком.

«Собака азимит!» – говорил он при этом.

– Греки не любят латинян, – объяснял после простой, но сытной трапезы Алипий, переходя ради Ганелона на латынь или французский. – Ты видишь, все мои матросы греки. Они не любят латинян. Они сильно рассержены на латинян. Ты ведь знаешь, наверное, что недавно войско латинян, отправившееся в Святую землю, сожгло по пути христианский город Зару, а потом высадилось в городе всех городов прекрасном Константинополе?

Ганелон молча кивал. На острове Корфу, когда там появилась «Глория», вернувшаяся с рукава Святого Георгия, Ганелон представился Алипию как латинянин. Это давало ему возможность не участвовать в разговорах с матросами и молчать за общим столом. Правда, это позволяло матросам дразнить Ганелона. «Латинянин непонятлив и глуп. Все латиняне глупы и непонятливы, – смеялись матросы. – Эй, Калафат, дай латинянину дырявую чашку. Пусть пьет из дырявой чашки. Он азимит, он неправильно крестится».

Больше всех невзлюбил Ганелона судовой плотник жилистый Калафат.

О Конопатчике говорили, что раньше он три года плавал на ужасных галерах адмирала Маргаритона, морского бога всех норманнских и сицилийских пиратов. О нем говорили, что вместе с адмиралом Маргаритоном, графом Мальтийским, он служил защитнику неверных Саладину. О нем говорили, что он был среди людей Маргаритона, обещавших отдать Константинополь французскому королю Филиппу.

Но, скорее всего, это просто говорили. А может, он сам сочинял такое.

Жилистое тело Калафата не было отмечено ни одним шрамом, а люди адмирала Маргаритона всегда отличались злобным и упорным нравом, и среди них не было ни одного, кто не попал бы хоть раз под чей-то чужой кинжал. Горох, бобы, тухлая чечевица. Вяленый виноград, лежалые маслины, черствые ячменные лепешки. Ржавая солонина, очень редко мясо морской свиньи, изловленной за бортом. Чаще всего Ганелон просто отставлял от себя чашку с едой, отщипывая лишь кусочек сухой лепешки. Все равно Конопатчик шумно отдувал густые усы и презрительно играл черными, как маслины, глазами: «Латинянин глуп и жаден. У него косит левый глаз. Он жадно объедает всех нас, а потом лениво сидит, ничего не делая. Вся его работа, он смотрит на облака. Я плюну ему в чашку, если он не станет есть меньше».