Так они возникали друг за другом, пока жрецы-тотемы всех кланов не составили наконец хоровод, и тогда начался странный, замысловатый танец, если можно было это назвать танцем. Марк никогда не видел ничего подобного, да и не хотел бы больше видеть: они вытягивались в цепочку, собирались кружком, прыгали, шаркали, подскакивали на месте, шкуры раскачивались у них за спиной. Музыки не было, да и любая музыка, будь она какой угодно дикой и нестройной, ничего общего не могла бы иметь с этим танцем. Но откуда-то все время слышался мерный бой, словно биение пульса, — может быть, ладонью били по полому стволу, — и танцующие делали движения в такт этому биению. Пульс бился все быстрей, быстрей, как у больного лихорадкой, все быстрее вертелись танцующие, и, наконец, с диким воплем круг разорвался — и глазам всех предстал тот, кто, очевидно, вышел из двери кургана незамеченным и оказался в середине круга.

Горло у Марка сжало, когда он увидел фигуру вышедшего человека: он стоял один, в ярком красном зареве факелов, словно светясь собственным зловещим светом. Видение кошмарного сна, одновременно прекрасное и совершенное в своей наготе, увенчанное горделивыми развесистыми оленьими рогами, на полированных остриях которых плясали блики пламени. Он был всего лишь человек с рогами оленя, вделанными в головной убор так, что рога словно росли прямо из головы, и ничего больше. Однако и это было еще не все, и Марк скоро в этом убедился. Толпа встретила Рогатого глухим гулом, гул разрастался, становился громче и выше и под конец превратился в волчий вой стаи, воющей на луну. А человек стоял, воздев руки кверху, и от него исходила какая-то темная сила. «Рогатый! Рогатый!» Они падали перед ним ниц, как клонится ячмень под взмахами серпа. Марк тоже с трудом опустился на колени, сам того не сознавая. Рядом с ним Эска припал к земле, заслоняя глаза согнутой рукой.

Когда все поднялись на ноги, верховный жрец уже отступил назад и встал в дверном проеме, опустив руки. Он разразился неудержимо льющейся речью, и Марк уловил, что жрец говорит племени про сыновей, которые умерли мальчиками, но сейчас вернулись к жизни воинами. Он ликующе возвысил голос, речь мало-помалу перешла в какую-то дикую песнь, и к ней присоединилось все племя. Факелы вспыхивали тут и там в тесно сбившейся толпе, торчащие камни были доверху освещены багровым светом и как будто пульсировали и дрожали в сокрушающем ритме пения.

Когда ликующая песнь достигла наивысшей точки, верховный жрец обернулся к кургану и крикнул, а потом отошел в сторону. И тогда опять кто-то, пригнув голову, вышел из темноты на свет. Это был рыжеволосый мальчик в клетчатой юбке; увидев его, племя испустило приветственный крик. За ним появился другой, третий, еще и еще, и при виде каждого следующего раздавался крик, который взлетал вверх и разбивался на отголоски о вертикальные камни. Под конец на большой площадке перед курганом выстроилось более пятидесяти Новый Копий. Вид у них был, как у лунатиков, они моргали, ослепленные ярким светом. Ближайший к Марку мальчик все время облизывал пересохшие губы. Марк видел, как быстро вздымается его грудь, — так бывает от быстрого бега… или от страха. Что же происходило с ними там, в темноте, подумал Марк, и он вспомнил собственное посвящение и вкус бычьей крови на губах в затемненной пещере Митры.

Вслед за последним мальчиком вышел последний жрец. Уже не тотем — в головном уборе из сверкающих перьев золотого орла. Тюленья шкура со звоном опустилась на место, толпа издала протяжный рев. Но Марк больше ничего не слышал, ему показалось, что вокруг внезапно наступила тишина. Этот последний жрец нес в руках нечто, бывшее когда-то римским орлом.

Из толпы выступил мужчина, обнаженный, в боевой раскраске, со щитом и копьем в руках, и тут же ему навстречу вышел мальчик. Оба — очевидно, отец и сын — сошлись на середине площадки, и мальчик, сияя от гордости, принял от отца щит и копье. Затем он медленно повернулся на месте, показывая себя толпе, ища ее одобрения, обратился в ту сторону, где, невидимый во мраке, возвышался Круахан, и, наконец, повернулся к молодому месяцу, который из бледного перышка превратился в серебряный серп, сияющий в темно-зеленом небе. Потом мальчик, салютуя, с грохотом ударил копьем о щит и последовал за отцом, чтобы впервые встать в ряды своего племени.

После него вышел второй мальчик, третий, еще и еще; но Марк видел их лишь краем глаза, как движущиеся тени, — взгляд его был прикован к орлу, вернее, к тому, что было раньше орлом Девятого легиона. Позолоченные венцы и венки, завоеванные легионом в дни славы, исчезли с багряного древка; свирепые острые когти все еще сжимали перекрещенные молнии, но на месте горделивых и грозных серебряных крыльев зияли пустые дыры на позолоченных боках. Орел потерял свои почести, утратил крылья, и без них подлинному Деметрию из Александрии он, наверное, показался бы ничем не лучше петуха на навозной куче. Но для Марка он был по-прежнему орлом, тем самым, рядом с которым погиб его отец, — пропавший орел Девятого легиона.

Он пропустил весь долгий ритуал передачи оружия, и только когда орла унесли обратно в темноту, Марк пришел в себя; он двигался в триумфальной процессии, которую теперь возглавляли Новые Копья. Мужчины возвращались в селение — этакий длинный хвост прыгающих факелов, с победными кликами армии, идущей походным маршем домой. На последнем спуске их встретил запах жарящегося мяса, так как с выкопанных в земле очагов были сняты крышки. На фоне слабо светящегося озера в открытом поле пылали костры, как красные и золотые ядовитые цветки, а навстречу своим мужчинам бежали, сцепив руки, женщины, чтобы отвести их домой.

К Дому Жизни с воинами пожелали идти лишь немногие, не принадлежавшие к племени, и сейчас, после завершения ритуала, на пир стали собираться торговцы и предсказатели, арфисты и группа охотников на тюленей другого племени; тут были даже команды с нескольких гибернийских кораблей. Гости столпились вместе с воинами эпидиев вокруг костров, на славу угощаясь жареным мясом, а женщины, не принимавшие участия в пире своих повелителей, сновали между ними и разливали из больших кувшинов жгучий желтый мед в рога, наполняя их доверху.

Марк сидел у костра вождя между Эской и Лиатаном. «Неужели они будут сидеть вот так всю ночь, есть, пить и кричать?» — думалось ему. Если так, то он сойдет с ума. Ему хотелось тишины, хотелось подумать; ликующий рев бился у него в мозгу, выколачивая мысли. Кроме того, ему больше не хотелось меда.

Пир кончился неожиданно. Шум и неумеренное обжирание и опивание были скорее всего просто отдохновением от могущественных чар, воздействию которых они только что подвергнулись. Толпа раздвинулась, освободив широкое пространство, к кострам сбежались дети и собаки, снова вспыхнули факелы, бросая зловещий свет на пустую площадку. Над всей сценой снова нависло чувство ожидания. Марк, оказавшийся рядом с дедом вождя, спросил шепотом:

— А что дальше?

— Дальше — пляска, — ответил тот, не поворачивая головы. — Смотри!

Горящие головни взметнулись высоко вверх, в освещенный круг выскочила группа юных воинов, и они затопали и завертелись в быстром ритме боевой пляски. И хотя она была чудной и варварской, все-таки, в понимании Марка, это был танец. Танец следовал за танцем, они переходили друг в друга, сливались так незаметно, что трудно было различить их. Порой плясала вся мужская сторона, так что дрожала земля под топочущими ногами. А иногда лишь отдельные воины прыгали и крутились волчком, пригибались, подражая охоте или боевой стычке, остальные же извлекали ужасающие звуки, водя монотонно копьем по краю щита, как это всегда делали бритты перед боем.