Мол, тепла на всех не хватит. Солнца вон куда больше, а и им не всех согреешь.

Марья была иной. И хотя бабы попадались неплохие, ее не забыл. Вот и теперь от глаз не отходила, стояла, словно привидение.

— Иду! Иду, голубушка! Не томись, — заторопился лесник.

Он собрал брусники в линялый картуз, который надевал от клещей. И труском, напрямик — в избу.

Бруснику Марья любила. Зная про то, Макарыч всегда баловал жену этой ягодой. Любил смотреть, как радовалась она малой крохе вниманья мужнего. Как девчонка малая, рот соком перепачкивала.

— Господи, да штоб те!

Сердце зайцем в ребро ломилось, прыгало, крутилось. Нет, то не оно: тайга закрутилась. Верхушки деревьев по кругу пошли, будто в омут попал. Вот и совсем закаруселили. Прыгнули и небо проткнуть норовят.

Вот умру я, умру я.

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могила моя…

«Хтой-то поеть? Иде-то ужо слыхивал. Ну на што про могилу-то? И так тошно. Ох-х-х! А голос знакомый. Колькин. Ага. Кады-то пел. Не ко времени теперича».

А боль сильнее. Вот уже дыхнуть нечем. Тучи на самую грудь ложились, лизали лицо. Черные, лохматые, липкие. «Воды ба испить», — едва ворочал вспухшим языком Макарыч. И чудилось, что рядом ручей звенит. Голосистый мальчишка. С камня на камень скачет. Совсем рядом. Но как дотянуться. И… Нет, то береза упала с обрыва. Отжила, знать.

Сколько он пролежал — не помнил. Над тайгою-то ли сумерки на корточки присели, то ль утро робким цыпленком проклюнулось. Свежо, Сыро. Лицо мокрое. И одежда. Даже к телу прилипла. Брусника кровью из картуза выплеснулась. Макарыч встал скрипуче. Тяжко на пень сел. Вздохнул, огляделся, обрадовался. Значит, жив!

К зимов ью пришел в потемках. Завидев свет в окне, взбрыкнул теленком, к избе вприпрыжку припустил. Марью перепугал. Та заждалась.

— Отец, миленький, за что осерчал? На столь много ушел в глухомань проклятую. Думала, как бы худого не приключилось. Искать где — не ведаю. Боюсь тайжищи. До смерточки боюсь. Она ж тебе меня милее. Неужто постылая я?

— Марьюшка, не мучьси. Ну, кровушка взыграла! Потешилси. Нынче отдохну. Вот, возьми ягоду. пожалей мине, лешака старово, — протянул Макарыч бруснику.

— Нынче сон дурной видела. Вроде мой покойный с тобой выпивал. Все к себе сманивал.

— Зряшное привиделось, — вильнул глазами Макарыч.

— Коля был. Уехал недавно. Не дождался. Говорил, отозвали срочно. Даже не ночевал.

— От горе-то!

— Просил сказать, чтоб не обижался ты…

— С Зоей был?

— С ней, — отвернулась Марья.

— Чево воротисси?

— Не люба она мне.

— Нам с ней не любоватца. Кольке напортишь.

— Добро бы.

— Не моги так. Осерчаю. Малому видней.

— Что видней? Глупый он. Баб не знает. Эдакая головешка горелая окрутить сумела.

— Не брани. Зойка с им работать станет. В тайгу-то не кажная за мужиком пойдеть.

— Ей-то что терять. Ни кола, ни двора, пи роду своево не имеет.

— То к добру. Кольку боле ценить станить.

— Дай бы Бог.

— Глядишь, дите привезут, — выдал задумку Макарыч.

— Ох! Что ты, отец, сами дети, куда им?

— Нам привезут.

Марья рот рукой прикрыла. От удивления челюсть отвисла.

— Спужалась?

— Без венца, без церкви?

— Мы тож без благословенья. А ништо. Не худ- че других.

Марья осеклась, а потом не выдержала:

— Мы же старые. Свет недолго коптить осталось. Им же еще жить.

— Оне без нас ученаи.

— Чему?

— Аль запамятовала? Ноне не венчают. Записывают токмо. Иде-то при сельсовету.

— Ох, напасть, — отвернулась Марья.

— Детва не напасть. Без их и впрямь люто.

— Как знать. Но в младые годы их заводить не стоит.

— Давай мы сибе завидем. Можа, в наши кстати?

— Господь с тобой, отец!

— Шуткую, — отмахнулся Макарыч.

В эту ночь ему снова не спалось. Марью не стал бередить. И на что Кольку скоро вызвали? Что стряслось? Может, на войну отозвали? Коль нужда приспичит — возьмут. И броню сымут.

От беспокойства Макарыч лишился сна.

Колька и война… У лесника к утру голова раскалывалась. В избе накурил так, что самому тошно стало. Дверь отворил нараспашку. Нехай просвежится немного.

«Година тревожная. Так вот взрасти сына. Подмогу ждал. Кормильца. Там жа и порешить парня смогут! А ен единай. Неужто в старости планида иасмеетца? Последнее отымет. Можа, и нет? Ну на што спешка? Ежели на хронт, пошто Зойку отозвали тож. Она ж баба. Им-то што там надоть на хронте? Хочь ета на конях умеить. С ружьем, што мужик управляитца… Да хворая, хилая. Не возьмуть ее. Можа, обойдетца», — думал лесник.

Дни ползли наказаньем. В безвестье Макарыч мрачнел. На душе свербело. От Кольки — ни словечка. Марья тоже ждала. Вот уж месяц прошел. Второй потянулся. Тайгу снег стал укутывать. Дороги расползлись. Лесник однажды не выдержал. Сам к почтарю в село отправился, терпенье лопнуло. Марья молча собирала мужа.

— Я недолго. Поспрошаю пошту и домой. Не гужи тут шибко.

— Ладно, — тихо соглашалась та.

— Наружу не ходи, я все припас. Сибе береги.

— Не малая.

А чуть отъехал, в слезы кинулась. Дала им волю до глубокой ноченьки. Все, что копилось-сдерживалось, через край хлынуло. Но легче не стало. Где-то на дне осадок остался. Обида на Зойку, мужа, что Кольку в тайгу без слов пустил.

Макарыч в ту пору с почтальоном ругался.

— Ищи, грю! Быть не могет, штоб не прописал! Затерял, рыло твое свиное! Ноне мозги мине морочишь? У мине не сбалуишь!

— Не кричите. Где я вам письмо возьму? Не было. Не приходило. Прислал бы — привез. Зачем мне чужие письма?

Макарыч понял: не писал Колька. И все же надеялся на чудо. Но его не случилось. Ни с чем домой решил вернуться. От досады Серого черным матом крыл. К утру домой добрался. Не успел выспаться, в дверь стук оголтелый:

— Макарыч! Телеграмма! Большая! — забыв обиду, улыбался почтарь.

— То-то, сказывал — иди!

— Ты только уехал, она и пришла. Лошадь чуть не загнал, тебя догоняя.

— Читай, читай скореича!

— «Отец! Все в порядке. Занимаюсь помногу. Думаю, если получится, сразу после техникума в институт поступать. Как ты? Мне учителя советуют. Сейчас начал готовиться. Приезжал Потапов. Меня в отряд звал. И еще двоих. Разговаривать с ним не стал. Привет вам от Зои. Николай», — читал почтарь.