— Не вздумай разыгрывать здесь маркизу, ты, подстилка! Отныне ты просто тюремный номер и ничего больше. Карточку не терять, всегда носить при себе. А теперь пошла отсюда!

Я только об этом и мечтала. Ничего, она еще свое получит. С этой минуты я твердо решила, что она дорого заплатит за свои издевательства. Они возродили во мне боевой дух настолько, что я уже не обращала внимания на последующие унижения. Ибо, не стану скрывать, там заставляют хлебнуть их досыта. Мне приказали раздеться; надзирательница бросила на пол мою одежду, отшвырнула ее ногой и ощупала меня всю, с головы до ног, вплоть до волос, перебрав их в поисках спрятанных ценных предметов, после чего я десять минут стояла в чем мать родила, пока эти дамы решали, в какую камеру меня засунуть. Наконец все кончилось. На мой счет записали 2200 франков, которые были при мне и из которых вычли за трусики, мыло, шампунь и расческу; мне сунули в руки поднос с зубной щеткой, пастой, стаканом, тарелкой и прибором и… bye-bye! Я стала частью тюремной системы, и мне оставалось только отправиться в свою темницу. Что я и сделала, зажав под мышкой выданные полотенца. Было два часа ночи.

Моя сокамерница встала, чтобы встретить меня. Камера была такая чистенькая, что хоть на полу спи. Соседка настояла на том, чтобы постелить мне постель на нижней койке, пока я стирала свои трусики, носки и майку. Она говорила мягким голосом с легким гваделупским акцентом. В какие-нибудь полминуты она свела мою трагедию к самой обыкновенной истории:

— Пособничество при расхищении общественных фондов. Да это сущие пустяки. Ну самое большее огребешь лет пять. Они не имеют права держать тебя в предвариловке больше шести месяцев. Значит, к Рождеству выйдешь на волю. За это время мы и познакомиться-то как следует не успеем.

Она еще что-то говорила, но я уже спала, мгновенно провалившись в сон. Это была моя единственная спокойная ночь в тюрьме Флери. Потом меня регулярно будили надзирательницы, которые с грохотом открывали глазок и каждые два часа включали лампочку в камере; неоновые трубки в коридоре, чей свет проникал под дверь; вопли девиц, впадавших в истерику от страха, тоски и удушливой летней жары… Но в ту, первую ночь я ничего этого не слышала и спала без задних ног. Так что в семь утра, когда стали разносить завтрак, Беа долго трясла и расталкивала меня, чтобы привести в чувство.

Полиция нагрянула ко мне в четверг на рассвете, теперь была суббота, иными словами, начался двухдневный уикенд, и обо мне все забыли, вычеркнули из жизни, никто не пришел меня утешить, мне оставалось сидеть и оплакивать свою горестную судьбу; кажется, скоро я до того раскисну, что меня придется собирать по кусочкам. Думаю, Лекорр именно на это и рассчитывал. Но ему не повезло: за те дни, что я сидела тут, всеми покинутая, Беа оградила меня своей поддержкой от жестокой реальности. Высокая, тучная, с гладкой, благоухающей ванилью кожей и огромными зелеными глазами, она смеялась так заразительно, что любые горести тут же отступали на задний план. Она меня надушила, накрасила и потащила на прогулку, а заодно в тюремный ларек, где раздобыла мне косынку, блузку и темные очки — на тот случай, если понадобится скрыть заплаканные глаза. Девчонки из ее банды торговали наркотиками, воровали, жульничали, избивали прохожих… Стыдно признаться, но их преступления, когда она рассказывала о них, помогали мне взбодриться. Я ничего не могла с собой поделать, не вечно же мне плакать. В полдень все вернулось на свои места, я стала прежней «неукротимой», и, когда нам принесли две мочалки — одну зеленую, из шпината, другую желтую, из панированной рыбы, я тут же спустила их в унитаз. Беа посмеялась от души и продала мне ананас, купленный одной из арестанток в тюремном ларьке, сказав: «Будешь привередничать, скоро загнешься — либо тебя сломают, либо сама сломаешься; я, например, пережидаю грозу и живу себе дальше как ни в чем не бывало. Тюрьма для того и служит, чтобы мы на каждом шагу о ней помнили». Беа здорово помогла мне; благодаря ей я не расклеилась и не стала одной из тех затравленных арестанток, что проводят жизнь, прильнув к решетке, делают из каждой мухи слона и раскрывают рот исключительно для жалоб. Мне оставалось ждать, и я стала ждать. Хотя очень скоро захотелось повеситься от тоски. И это понятно: тюремная публика отнюдь не сливки общества. Если вы думаете, что в тюрьме Флери каждой твари по паре, вы глубоко заблуждаетесь. Ни герцогинь, ни чемпионок мира, ни звезд, ни седовласых старушек здесь не увидишь… Только потаскухи из предместья с одной извилиной в мозгах. Если бы Земля начала вращаться в обратную сторону, до них это дошло бы лет через двадцать, не раньше. Поскольку лично мне требуется для адаптации пара минут, я сразу поняла, что все они дуры набитые. Но несмотря на это с некоторыми можно было и пошутить, и посмеяться, так что не хочу строить из себя высоколобую интеллектуалку. Взять хотя бы Александра: прошло бог знает сколько времени, пока я не уразумела, что скорее в аду снег пойдет, чем он пошевелит пальцем ради меня. От любви я поглупела вконец. А мой адвокат, бандит, переметнувшийся на его сторону, позаботился о том, чтобы я как можно дольше оставалась слепой.

В понедельник этот господин явился в тюрьму с шоколадными конфетами, туалетной водой Heure Ыeue и сообщением, что моя мать поселилась в квартире на площади Дофины и занимается «нашими делами». Он не уточнил, какими именно, я не потребовала разъяснений, он заподозрил, что у нас есть тайны, которыми с ним не собираются делиться, и сделал из этого определенные выводы. Ибо одно было неоспоримо: этот перевертыш был невероятно хитер. Вкрадчивый, необщительный, наблюдательный, расчетливый и скрытный, он заботливо поддерживал свой имидж рафинированного денди, с помощью которого усыплял бдительность тугодумов, доверяющих чужой сметливости. А поскольку таких довольно много, его субтильная, беззащитная внешность позволяла ему преспокойно объегоривать людей. Это стало просто его второй натурой. Таким образом на этом первом свидании вместо адвоката передо мною предстал чиновник высшего разбора, который шутя решает некий рутинный вопрос. Облаченный, как всегда, в темно-синий костюм безупречного покроя, он держал в руке тоненькую папочку. Впоследствии всякий раз, как меня приводили на допрос в кабинет Лекорра, мое досье разбухало все больше и больше, достигнув толщины огромного тома, но мэтр Кола все так же «обременял» себя лишь несколькими записями. Подробности дела его совершенно не интересовали. Он сказал мне еще в самом начале:

— Ваша проблема крайне проста. Вас невозможно оправдать, поскольку вы ни в чем не обвиняетесь. Никто не подавал на вас жалобы. Вами пользуются как разменной монетой в игре. Простая проблема требует и простой стратегии: ни шагу вперед на территорию противника. А территория, на которой Лекорр ведет охоту, называется Александр Дармон. Он хочет «заловить» его с вашей помощью. Но ему нужен не серьезный компромат, а всего несколько порочащих признаний. Если вы расскажете слишком много, Государственная прокуратура тут же отстранит Лекорра от дела. В этом-то и состоит трагедия: он жаждет прижучить Дармона и одновременно боится разоблачать его. Если вы хотите, чтобы вас освободили, нужно дать ему понять, что он ничего не добьется от вас. Печально только, что за это он вас возненавидит. Поэтому придется бросить ему хоть какую-то кость. В идеале было бы прекрасно, если бы вы составили список ваших зарубежных поездок по линии «Пуату» и назвали нескольких влиятельных людей за границей, недоступных для нашего правосудия, с которыми фирма «проводила консультации». Бедняга Лекорр ничего этим не добьется, потому что международные следственные комиссии неповоротливы, как черепахи, но зато он не сможет обвинить вас в отказе от дачи показаний. Что же касается «Пуату», не бойтесь навредить им: они-то уж не постесняются пустить против нас в действие тяжелую артиллерию. Они уповают на вашу красоту и таинственные отношения с Дармоном, чтобы отвлечь внимание следствия от собственных бесчисленных махинаций…