— Курица по-гавайски, — заметил Митч. — Из “Трейдер Викс” [11].

Какая банальность! Мы с Сюзанной переглянулись. — Вы чего? — спросил Митч.

Мы смеялись, он смеялся тоже.

— Вот угар! — повторял он, перекрикивая музыку. Рассказывал, что эту песню обожал какой-то там актер. — Он ее прямо прочувствовал, — говорил он, — ставил по кругу. В музыке хорошо шарил.

Для меня это все было в новинку — оказывается, со знаменитостями можно было обращаться так, будто они ничего особенного из себя не представляют, словно ты их насквозь видишь — видишь, какие они неинтересные и обычные и что на кухне у них воняет мусором, который сто лет как пора вынести. Фантомные квадраты на стенах, где когда-то висели фотографии, прислоненные к стене золотые пластинки, до сих пор обернутые в целлофан. Сюзанна вела себя так, будто мы тут с ней самые главные, это была такая простенькая игра, в которую мы играли с Митчем. Он был просто фоном для истории поважнее, для нашей истории, и мы жалели его, но в то же время были ему благодарны за то, что он жертвует собой ради нашего развлечения.

У Митча нашлось немного кокаина, и мы буквально с болью смотрели, как он старательно высыпал его на книжку о трансцендентальной медитации, глядя на свои руки с таким напряженным вниманием, словно они существовали отдельно от него. Он нарезал три полоски, пригляделся. Посуетился еще, пока наконец одна полоска не стала заметно жирнее двух других, и, шумно задышав, быстро ее втянул.

— О-ох. — Сказал он, откинул голову, шея у него была красная, в точечках золотой щетины.

Он протянул книжку Сюзанне, та, танцуя, втянула вторую полоску и я всосала последнюю.

От кокаина мне захотелось танцевать, и я начала танцевать. Сюзанна, улыбаясь, схватила меня за руки. Странный это был миг: мы танцевали для Митча, но она пожирала глазами меня, подбадривала. С наслаждением глядела на то, как я двигаюсь.

Митч все пытался что-то сказать, завел какую-то историю про свою подружку. Как ему, значит, одиноко с тех пор, как она сорвалась и уехала в Марракеш, заявив, что ей нужно побыть одной.

— Бредятина, — повторял он, — какая-то бредятина. Мы его подзадоривали. Я во всем подражала Сюзанне, которая кивала в такт его словам и упрашивала рассказать что-нибудь еще, а сама, глядя на меня, закатывала глаза. Тем вечером он рассказывал о Линде, хотя ее имя мне ни о чем не говорило. Я и слушала-то вполуха: мне на глаза попался деревянный ящичек, в котором перекатывались крохотные серебряные шарики, и я вертела ящичек во все стороны, стараясь закатить шарики в специальные отверстия — пасти драконов.

Когда случатся убийства, Митч с Линдой уже расстанутся, ей будет всего двадцать шесть, хотя тогда этот возраст виделся мне как-то смутно, этаким стуком в далекую дверь. Ее сыну Кристоферу будет пять, но к этому времени он уже успеет побывать в десяти странах, мать будет таскать его с собой как багаж, как мешочек со своими скарабеями-побрякушками. Как ковбойские сапоги из страусовой кожи, куда она заталкивала глянцевые журналы, чтоб держали форму. Линда была красавицей, хотя, скорее всего, с возрастом ее красота стала бы вульгарной или дешевой. Своего золотоволосого мальчика она брала с собой в кровать, как плюшевого медвежонка.

Это чувство — что мир вращается только вокруг нас с Сюзанной, а Митч тут просто для смеха — до того в меня вросло, что о других вариантах я даже не думала. Я пошла в ванную, вымыла руки странным черным мылом и заглянула в шкафчик с лекарствами, заставленный пузырьками дилаудида. Ванна эмалево сияла, в воздухе резко пахло хлоркой: у Митча явно была домработница.

Я как раз пописала, и тут кто-то без стука отворил дверь. Я вздрогнула, инстинктивно прикрылась. Я заметила, что мужчина, перед тем как попятиться обратно в коридор, бросил взгляд на мои оголенные ляжки.

— Прошу прощения, — раздался голос из-за двери.

Висевшая у раковины связка плюшевых рыжих птичек тихонько покачивалась.

— Я очень прошу меня простить, — сказал мужчина. — Я искал Митча. Простите, что побеспокоил.

Он немного потоптался у двери, легонько постучал, но потом ушел. Я натянула шорты. Прокатившийся по телу адреналин поутих, но не до конца. Наверное, это просто какой-то друг Митча. От кокаина я дергалась, но бояться не боялась. Еще бы, тогда никому в голову не приходило, что незнакомцы могут и не быть друзьями. Мы любили друг друга безгранично, вся вселенная для нас была одной огромной впиской.

Через пару месяцев до меня дойдет, что я, наверное, видела Скотти Векслера. Сторожа, который жил в маленьком, обшитом белыми панелями коттеджике с обогревателем и электроплиткой. Человека, который прочищал фильтры в гидромассажной ванне, поливал газон и следил, чтобы Митч ночью не умер от передоза. Рано облысевший, в круглых очочках. В Пенсильвании Скотти был курсантом в военной академии, но потом бросил учебу, перебрался на запад. Курсантский идеализм он, впрочем, так и не перерос: писал матери о калифорнийских соснах и Тихом океане, используя слова “величественный” и “грандиозный”.

Он будет первым. Это он будет отбиваться, попытается сбежать.

Жаль, что я ничего больше не могу выжать из нашей встречи. Поверить, например, что когда он открыл дверь, я почувствовала холодок грядущих событий. Но я его даже толком не разглядела — так, мелькнул кто-то незнакомый, и я быстро обо всем забыла. Я даже не спросила Сюзанну, кто это.

В гостиной никого не было. Орала музыка, в пепельнице исходила дымом сигарета. Стеклянная дверь, выходящая к заливу, была распахнута. Я вышла на веранду и остолбенела от внезапности воды, от стены ворсистого света: Сан-Франциско в тумане.

На берегу никого не было. Потом над водой раздалось искаженное эхо. Я увидела их, обоих, — они плескались в волнах, вода пенилась у их ног. Митч бултыхался в своем белом наряде, будто в мокрой простыне. Сюзанна — в платье, которое она звала “платьем Братца Кролика”. Сердце у меня так и подпрыгнуло, мне хотелось к ним присоединиться. Но что-то меня удерживало. Я стояла на ступеньках, спускавшихся к песку, и вдыхала запах размягченной морем древесины. Знала ли я о том, что случится? Я увидела, как Сюзанна скинула платье, выпутавшись из него пьяными, неуклюжими движениями, и тут Митч навалился на нее. Опустил голову, облизнул ее голую грудь. Оба они с трудом держались на ногах. Смотреть дальше было как-то неправильно. Я развернулась и пошла к дому — пьяная, потерянная.

Я сделала музыку потише. Закрыла дверцу холодильника, который Сюзанна оставила нараспашку. Обглоданный скелетик курицы. Курица по-гавайски, как уточнил Митч, от одного вида меня слегка затошнило. От слишком уж розового мяса так и веяло холодом. И вот так будет всегда, думала я, я всегда буду тем человеком, который закроет холодильник. Человеком, который будет, словно призрак, смотреть с веранды, как Сюзанна позволяет Митчу делать с ней все, что угодно. Где-то в животе у меня заметалась ревность. Какое-то странное подтачивание — стоило мне представить, как он запускает в нее пальцы, какой соленый у нее от воды вкус. И еще — растерянность, как быстро все переменилось и я снова оказалась никому не нужной.