Я на цыпочках подхожу к двери кухни и выглядываю в коридор. Джемма стоит в прихожей, ее пухлое лицо раскраснелось с мороза. Волосы, покрашенные в синий цвет, стянуты в пучок у основания затылка. Я смотрю, как она аккуратно идет дальше – настолько аккуратно, насколько позволяет ей опьянение. Спотыкается о чью-то обувь и выглядывает за угол, дабы убедиться, что дверь в комнату Халеда закрыта. Она не хочет, чтобы кто-то видел ее такой.

– Джем? – говорю я, выходя на свет. Мне нужно узнать, что случилось. Я стараюсь придать своему голосу озабоченные интонации.

Она резко вскидывает голову, застигнутая врасплох.

«Джемма и Джон». Слова Макса крутятся у меня в голове, ударяясь о череп изнутри, словно шары в боулинге.

Я не в первый раз вот так застаю Джемму. Она не помнит этого. Но я помню.

Первый курс

– Ладно, выбирай, в какой руке? – сказала Руби, выпрямляясь на стуле и протягивая ко мне сжатые в кулаки руки.

Мы сидели в столовой, перед нами все еще стояли пустые тарелки из-под завтрака. Был вторник, у нас обеих в этот день по утрам не было занятий. Отблески зимнего солнца проникали сквозь оконное стекло. Двадцатиградусный мороз вынуждал нас сидеть в здании. После той выходки Джона во время сессии – после его злой шутки – никаких происшествий не было. Именно это и происходит в Мэне зимой: ничего.

Сдав последний экзамен, я полетела домой, в Техас. Это стало началом моей тихой зимы. В нашем доме в стиле модерн, построенном в середине двадцатого века, царили покой и скука, по зимнему времени на улице было даже не так уж душно. Я отсутствовала всего четыре месяца, но родители за это время, казалось, постарели. После того, что случилось с Леви, время словно шло для них быстрее; казалось, радость жизни утекает из них, точно в черную дыру. Он умер много лет назад, но его смерть все еще давила на них. Оба они просыпались на рассвете, глаза их были тусклыми и усталыми. Каждое утро я вставала по будильнику, чтобы выпить кофе с отцом, перед тем как тот уедет на работу. Он спрашивал меня о Хоторне, о моих друзьях и моей учебе. Это неизменно заканчивалось его собственными воспоминаниями о колледже. Каждая история напоминала о том, какой некогда была моя мать – упорной, веселой, остроумной.

Я откинулась на спинку своего стула и возвела глаза к потолку. Руби, протянув передо мной руки, похоже, с нетерпением ждала моего выбора.

– Люди принимают решения не так, – сказала я.

– Но я принимаю решения именно так, – возразила она. – Именно так я решила заранее подать заявление в Хоторн, разве я тебе не рассказывала? Я не могла выбрать между Вермонтским университетом, Бостонским колледжем и Хоторном, поэтому просто вытащила бумажку из шапки. Решение было принято.

– Это нелепо.

– Ну и что? Выбери уже какую-нибудь руку. Одна рука – мы едем в Портленд, другая – идем на эти нудные занятия. Я загадала, какая за какой вариант. Теперь тебе нужно выбрать.

– Ладно, правая, – определилась я.

Руби перевернула руку и раскрыла ладонь.

– Ха! Я выиграла. Портленд. Поехали.

– Но у меня в час дня урок. Я не могу. Серьезно, – ответила я.

Я никогда не пропускала занятия, но Руби была в таком настроении, когда ей нужно было что-то сделать. В одной из галерей Портленда как раз проходила выставка какого-то фотографа, который ей нравился.

– Поехали. Надо веселиться, М.

Я сжала зубы. «Притворяйся. Притворяйся. Притворяйся». Может быть, если я скажу это себе еще несколько раз, то начну иначе относиться к этой поездке в Портленд? Пока что эта мантра не работала.

Руби продолжила:

– Мы можем выпить латте и заглянуть в пару галерей. Ладно, может быть, латте с обезжиренным молоком. Я чувствую себя ужасно толстой.

Я не стала говорить ей, что она вовсе не толстая, хотя Руби и вправду не была толстой. Я уже устала твердить это. Я втайне начала подсчитывать, сколько раз она и Джемма заявили «я толстая» с начала семестра. Джемма опережала Руби на четыре раза.

– А откуда мне знать, что ты не сказала бы «Портленд» вне зависимости от того, какую руку я выбрала бы? – спросила я.

– Неоткуда, – ответила Руби, вставая из-за стола, беря поднос и подмигивая.

* * *

В Портленде мы были к полудню. Сели на автобус в Эдлтоне и слезли на Коммершл-стрит, где и заскочили в ближайшую кофейню. В такие дни сопли замерзают в носу, если недостаточно быстро зайти в тепло. Даже вечный хор орущих чаек замолк, все живые существа спасались от мороза.

Я любила проводить время наедине с Руби. Без Джона и Джеммы. Мне хотелось, чтобы она хоть недолго побыла только моей. Я знала, что это эгоистично, но в моей компании Руби казалась более расслабленной, словно могла говорить и делать все, что ей хотелось. Рядом не было ни Джона, который отвлекал бы ее, ни Джеммы, которая требовала бы от нее полного внимания. Когда не нужно было никому угождать, ни на кого производить впечатление, Руби могла дышать свободно. В глубине души я знала, что она так твердо настаивала на прогулке со мной лишь потому, что Джон обязательно должен был присутствовать на лекции по экономике – его основному направлению. Я, вероятно, просто занимала следующее после него место в личном списке Руби. Я старалась не думать об этом.

– Ладно, – сказала она, прихлебывая латте. – Давай сначала пойдем в галерею Стаффорда, а потом в «Брукуотер», хорошо?

– Как хочешь, звучит неплохо, – отозвалась я.

– Спасибо, М, – произнесла Руби, беря меня под руку и аккуратно шагая по брусчатке. – Джон никогда не ходит вместе со мной по галереям. Ты лучше всех.

Мне не нравилось, что я пропускаю лекцию, но я решила отметить это как «день с подругой». Еще один плюсик в разделе «социальная жизнь». Я делала свою работу – была хорошей подругой. Это было почти то же самое, что уделять время учебе. Мой отец гордился бы мной. И я знала, как радуется Руби, созерцая картины или фотографии. Иногда мне казалось, что это нужно ей для того, чтобы сбежать. Но от чего именно – я не знала.

Мы поднялись по гранитным ступеням, ведущим к огромным стеклянным дверям галереи Стаффорда. Я увидела в стекле наши отражения – вязаные шапки, маленький силуэт Руби рядом с моим, более высоким. Внутри здания было тепло и чисто. В углу болтали между собой два человека, но их голоса были не громче шепота. Именно это мне и нравилось в галереях – тем, как тихо и просторно в них было. Я ненавидела беспорядок и шум.

– Руби? – позвал чей-то голос с другого конца зала. – Малин?

Мы обе повернулись и увидели Макса, стоящего перед одним из огромных снимков. На шее у него висел «Поляроид».

– Что вы здесь делаете? – спросил Макс, помедлил несколько мгновений и посмотрел поверх наших голов на дверь. – Джон с вами?

– Ты серьезно? Он ни за что не позволил бы затащить себя в галерею, – ответила Руби, расстегивая свою парку. – Мы пришли посмотреть выставку Этвуда. А ты что тут делаешь?