— Но я отказываюсь его принимать! Это вы открыли тайну, это вы проложили путь к цели вопреки всем трудностям и опасностям, наследство мессера Милионе принадлежит вам!

— Ни в коем случае! Если бы я хоть на мгновение пожелал оставить его себе, я стал бы обыкновенным мародером, грабящим могилы. Неужели вы этого не понимаете?

Она на секунду задумалась. А доктор продолжал:

— Чем присваивать себе ценности, которые мне не принадлежат, я бы уж лучше разделил их с синьором делла Кроче! Он ведь тоже проложил путь к цели вопреки, как вы выражаетесь, всем трудностям и опасностям! У него столько же прав на эти драгоценности, сколько у меня. Если бы я хоть на мгновение захотел присвоить их, я стал бы его коллегой, что, как ни странно, не входит в мои честолюбивые планы. Теперь вы поняли?

Она покачала головой:

— Я понимаю одно. Драгоценности нашли вы, и они ваши.

— Они не мои. Мессер Милионе оставил их тому из своих потомков, «у кого достанет сметливости их найти». Этим потомком был ваш отец. Неужели вы не понимаете? Порция в свое время решала более запутанные юридические проблемы.

Графиня улыбнулась.

— Вы софист, — сказала она. — И единственное, в чем вы меня убедили, — это в том, что сородичи Шейлока стали лучше со времен Порции.

— Как и наследники Марко Поло по женской линии стали лучше со времен покойного великого венецианца, — сказал доктор, поднимая бокал.

Графиня рассмеялась. Потом сделалась серьезной.

— Вы сказали, что в худшем случае готовы поделиться сокровищами с синьором делла Кроче, — сказала она. — Может, вы согласитесь поделиться ими со мной — если я соглашусь с вашей безумной логикой?

Доктор покачал головой.

Она предостерегающе подняла палец:

— Подумайте, прежде чем ответить! Если вы скажете «нет», все сокровища вернутся обратно в собор Святого Марка.

— Но это было бы несправедливо! — воскликнул доктор. — Церковь не имеет на них никаких прав, это частное наследство, положенное туда на хранение, как в сейф! Я уже это доказал, и церковные власти сами это подтвердили — конечно, они не подозревали, о чем идет речь, но тем беспристрастнее был их приговор! Дело это совершенно ясное. Драгоценности — ваши, и если пожелаете, вы можете отдать церкви третью часть, о которой говорил священник. Но если вы считаете…

— Берете вы третью часть, да или нет? — строго спросила графиня Сандра. — Раз, два…

— Но с какой стати я должен ее взять? — воскликнул доктор. — Я довел до конца исследование, которое предпринял в связи с консультацией. За консультацию вы мне должны тридцать гульденов, которые вы мне не заплатили в Амстердаме (кстати, я был единственным, с кем вы не расплатились в Амстердаме, — эти сведения точные, я получил их от портье вашего отеля), но за исследование я не возьму ничего, слышите, ниче… ладно, ладно, я согласен!

— Три! — медленно закончила графиня. — В последнюю секунду! Если бы вы не согласились, клянусь, наследство мессера Милионе вернулось бы в собор Святого Марка. Значит, мы пришли к согласию. Но вы напомнили мне о моем долге, а это напомнило мне о том, что вы еще не истолковали мой сон! Можно мне сначала узнать решение этой загадки, а потом уже заплатить?

— Вы на этом настаиваете?

— Безоговорочно!

— Как вам будет угодно. Но тогда я должен просить синьора Донати и моего уважаемого друга Этьена оставить нас наедине. Дело в том, что истолкование сна затрагивает… хм — семейные обстоятельства.

Астролог и верный Шмидт вышли на балкон, примыкающий к банкетному залу. Над крышами Венеции в оргии влажно пламенеющих красок занималась весенняя заря. Доктор понизил голос:

— Вам снилось, что вы лежите в кровати, слишком просторной для вас. Вдруг открывается окно, и вы видите стоящие перед ним два дерева. Деревья переплелись друг с другом. Вдруг вы замечаете, что деревья охвачены огнем, и вы просыпаетесь с отчаянным криком. Таков был ваш сон, не правда ли?

Она кивнула. Лицо ее побледнело от напряжения.

— Чтобы полноценно истолковать сон и тем более объяснить, каким способом мне удалось это сделать, я должен был бы прочесть вам целый курс науки о толковании снов, но у нас ведь нет на это времени, верно? Позвольте мне сказать одно — все указывало на то, что речь здесь идет о детском воспоминании, которое «возвращается»: тут и слишком просторная кровать, и само инфантильное содержание сна с горящими деревьями, и многое другое. Я попросил вас рассказать мне о вашем детстве, и вдруг выяснилось, что этот же самый сон мучил вас и прежде — это случилось однажды, много лет назад. Сказанное вами подтвердило, что в основе сна лежит воспоминание детства, а то, что сон носил характер кошмара, говорило о том, что воспоминание вам неприятно, оно из тех, которым наше сознательное «я» по той или иной причине не хочет взглянуть в глаза и которые сновидение, великий визирь, охраняющий наш сон, пытается изгнать, преображая его и облекая в иносказание.

Что это могло быть за воспоминание? Это было воспоминание о сцене, невольной свидетельницей которой вы стали, — в этом сомнения нет. Все сны состоят из иносказательных образов, намеков и картин, и один из самых распространенных образов как раз «открывшееся окно». Это означает просто-напросто: мы пробуждаемся и видим! То есть вы лежали в вашей детской кроватке, вы проснулись и увидели. И что же вы увидели? «Два переплетенных друг с другом дерева». Дерево чаще всего во сне означает образ человека. Сон изъясняется примитивным языком ребенка или дикаря. Маленькие дети видят в деревьях родственные существа и в рисунках часто наделяют их лицом, а ветки воспринимают как руки. Библейский слепой, прозрев, увидел «проходящих людей как деревья». Ваши переплетенные друг с другом деревья были людьми — мужчиной и женщиной. Судя по всему, в вашей жизни был только один мужчина — ваш отец.

Среди всех утверждений, которые выдвинула моя наука, ни одно не вызвало таких ожесточенных споров, как утверждение, что маленькие девочки часто испытывают страстную любовь к своему отцу, а мальчики — к своей матери. Между тем это факт, с которым мы сталкиваемся ежедневно, но никто не хочет придавать ему серьезного значения. Взрослые не верят тому, что можно испытывать серьезные чувства до того, как ты стал взрослым, однако нет сомнения, первые чувства — самые сильные. Детская любовь и детская ревность так же глубоки, как любовь и ревность, какие мы испытываем в юности, — а что эти чувства могут быть трудными, не отрицает никто.

Он помолчал, а потом сказал напрямик:

— Я достаточно подготовил вас к тому, что я намерен сказать: девочкой вы боготворили отца, и когда как-то вечером, внезапно проснувшись в своей кровати, увидели, как ваш отец, тогда еще молодой, веселый и лихой мужчина, обнимает и целует вашу гувернантку-француженку, это вызвало у вас шок, который вы, возможно, забыли на другое же утро, но который оставил глубокий-глубокий след в вашем бессознательном «я». Хотя вы и были совсем маленькой, вы знали, что город, в котором вы пережили эту сцену, назывался Страсбург, и это название неразрывно связалось с горьким, мучительным воспоминанием. Вскоре после этого вы спешно покинули Страсбург из-за дуэли вашего отца. Отец поместил вас в монастырский пансион, и там воспоминание стало возвращаться во сне. Потом оно постепенно исчезло из сновидений, но много лет спустя появилось вновь. Почему? Я не могу сказать это точно, но ваш отец, лежа на смертном одре, не говорил ли вам что-то о своих прерванных в Страсбурге изысканиях и не призывал ли вас поехать туда и продолжить их? Я допускаю, что объяснение может быть таким. Он ведь никогда не говорил вам о своей теории, но на ложе смерти…