Только однажды — это случилось дней через десять после казни пленных ваикато — Генри сумел взять своеобразный реванш. Приняв участие в состязании молодых воинов, фехтовавших на палках, он крепко отдубасил одного за другим нескольких здоровенных маорийцев. В Манчестере он брал у двоюродного брата — капрала — уроки фехтования. Теперь наука мушкетеров пригодилась ему, чтобы хоть ненадолго сбить спесь с ухмылявшихся парней.

Этот эпизод наделал в деревне много шуму, но мало что изменил. Настороженность оставалась, и даже на занятиях по английской грамматике Генри ловил недоверчивые взгляды. Похоже, ученики брали под сомнение правильность всего, чему учит желтоволосый тохунга.

Возможно, если бы не Тауранги, этот ледок не растаял бы еще долго. Но сын вождя старался ни на шаг не отпускать от себя друга Хенаре, все глубже погружая его в мир маори. Он втягивал Генри в ритуальные песнопения и пляски, заставлял заучивать имена маорийских богов, чьи изображения были вырезаны на столбах. Вместе с ним Генри участвовал во всех любимых развлечениях маорийцев — разгуливал на высоченных ходулях, запускал в небо змея из шелковичной коры, соревновался в метании дротиков и в борьбе. Не проходило дня, чтобы Тауранги не рассказал ему три-четыре сказания или мифа, героями которых были Небо-отец и Земля-мать, хитрый полубог Мауи, легендарные мореплаватели с Гаваики, таинственные силы, горы, животные, чудища, насекомые… Запомнить их все было невозможно, но даже отрывочные знания могли пригодиться Генри в разговорах с маори, речь которых, как правило, уснащалась образами и примерами из фольклора.

Наблюдая изо дня в день, как охотно приобщается пакеха к жизни маори, как не гнушается он вместе с ними топить в речке свиней, ставить силки на птиц и даже таскать камни для земляных печей, люди постепенно смягчались. К концу второго месяца Генри все реже ловил на себе косые взгляды. Считаться близким другом Тауранги было почетно и располагало к доверию. Непонятным для нгати было одно: как может дружить сын вождя с человеком, который в его отсутствие завлекал Парирау? Ни для кого в деревне не было секретом, что Тауранги в недалеком будущем намеревается взять в жены дочь Те Иети. Старик не раз похвалялся этим, но с тех пор, как войско вернулось, замолчал и увиливает от вопросов. Может, Тауранги разлюбил девушку? Так почему бы ему не осчастливить другую, а эту не прогнать от себя? Но нет, он по-прежнему ласков с Парирау, хотя, безусловно, знает о ней все.

Никто в деревне не подозревал о разговоре, который произошел в хижине пакеха наутро после казни пленных.

В ту ночь Генри не мог уснуть, как ни старался. Стоило ему закрыть глаза, как воображение начинало рисовать жуткие подробности пира каннибалов. Он промучился до рассвета, пока через порог не переступил Тауранги.

Юноша честно сдержал слово: подавил разочарование и решительно отказался от участия в людоедском пире. Взяв ружье, он до вечера охотился в окрестностях деревни на лесных курочек. Когда он вернулся в деревню, его увидела толстая Матеваи. Как и все женщины, она не имела права есть вместе с мужчинами и потому жарила для себя и дочери корни папоротника. Она-то и рассказала Тауранги о пылких чувствах, какие питает Парирау к пакеха Хенаре.

Матеваи была известной сплетницей, ей не обязательно было верить. Но когда мать и сестры подтвердили ее слова, сын Те Нгаро почувствовал боль в груди.

Эта ночь была бессонной и для него.

Шагнув через порог, он остановился возле сидящего на циновке Генри Гривса и долго молчал, не зная, как начать тяжелый для обоих разговор.

— Друг Хенаре! Скажи, ты любишь Парирау?

Его вопрос свалил с сердца Генри Гривса камень, который давил на него много дней. Он ждал и хотел этого разговора и потому ответил без тени колебания и так же прямо:

— Друг Тауранги! Да, это так. Я люблю Парирау, и Парирау любит меня.

— Ты хочешь увести ее из племени, друг Хенаре? Скажи, ты думал об этом?

Генри встал с циновки и подошел к Тауранги. Их взгляды встретились и замерли, не уступив.

— Да, я думал об этом, друг Тауранги, — твердо ответил Генри.

Сын вождя опустил голову. Тронув Генри за плечо, он сказал:

— Давай сядем, друг Хенаре.

Они уселись лицом друг к другу.

— Скажи, Хенаре, — задумчиво проговорил Тауранги, поглаживая рукой пушок на подбородке. — Ты уже не хочешь жить с маори, да?

Грустная усмешка тронула губы Генри.

— Я хочу жить с твоим народом, друг Тауранги. Но, наверное, это невозможно. Люди твоего племени не хотят признавать меня своим.

— Это Раупаха!..

— Нет, друг, не только Раупаха, — покачал головой Генри. — Нгати смотрят на меня, как на чужака…

Он опять усмехнулся. Глаза Тауранги сузились.

— Так слушай же, друг Хенаре, — жестко сказал он, и Генри показалось, что он слышит голос Те Нгаро. — Ты хочешь стать маори, и я верю тебе. Ты будешь настоящим нгати, это я говорю, Тауранги. Но, прыгая через ручей, не останавливайся на полпути. Все наше должно стать твоим, друг Хенаре, или ты бесславно погибнешь меж двух скал. Оставайся — и мы украсим тебя почетной татуировкой и дадим тебе в жены красивейшую из девушек, даже если она невеста сына Те Нгаро. Никто из маори не посмеет назвать тебя чужаком. Уходи — и мы не станем удерживать тебя, рожденного среди пакеха. Но уйдешь ты один. Уйдешь навсегда.

Тауранги замолчал. Скулы его напряглись, ноздри подергивались.

Генри не ответил. Перед глазами у него стояла смеющаяся Парирау. И все же он не в силах был сейчас сказать: «Да, остаюсь». Вчерашние кошмары мучали его.

— Друг Хенаре! — Тауранги легко коснулся его колена. — Ты мог бы стать большим вождем у маори. Ты умен, честен и смел. Что ждет тебя у пакеха?

«В самом деле, что ждет меня на ферме отца? И разве лучше было в Манчестере? В Окленде? Неужели прозябать всю жизнь? А ведь хотел помочь им, просветить умы и сердца… — думал Генри. — Он назвал меня честным и смелым. А я… Я просто трус, которого перепугал дикарь Раупаха. Что же, смириться и всю жизнь презирать себя?»

Он поднял голову.

— Я буду с маори, Тауранги. Пусть делают татуировку. Чем скорее, тем лучше.

Вот о чем говорили на рассвете сын Те Нгаро и желтоволосый пакеха.

Месяц прошел с того памятного разговора. Сегодня наступил день, который четко разграничит жизнь Генри Гривса на две части. Сегодня в полдень на площади начался один из самых священных для маори обрядов — обряд татуировки. С утра рабы и женщины принялись готовить пищу в огромных количествах: празднество в честь важного события будет продолжаться больше недели. Варили кумару, запекли в камнях земляных печей дюжину свиней, сняли с шестов самые длинные веревки вяленой рыбы.

Генри стоял в толпе и, поеживаясь, наблюдал за мастерской работой Те Реви Тамура — опытнейшего в деревне татуировщика. Он уже смирился с мыслью, что через несколько часов его лицо и тело покроются синими спиралями. Они навсегда отрежут ему путь назад, в цивилизованный мир. Сейчас Генри занимал сам процесс: его удивляла уверенная точность, с какой мастер наносил витиеватый рисунок на лицо молодого нгати, лежащего перед ним.