жизни никогда так не стреляли. Пушки остывать не успевают.

– Стреляйте всем, что есть.

И это было ещё не всё; едва из-за холма появилась сотня людей, что шла от Рене на помощь Брюнхвальду, как прибежал обозный и сообщил:

– Господин, безбожники опять в лагере, опять бесчинствуют.

Как ни хотелось генералу остаться тут, на холме, ведь именно тут, под холмом у дороги, и решалось дело, но оставлять в лагере просочившихся туда врагов было нельзя. И он выехал туда.

Теперь Неймана с его людьми у него не было, охрана штандарта да выезд, вот и всё, что он имел при себе, и, видя малочисленность его отряда, враги не пугались, а затевали схватки и стрельбу из-за телег и палаток, и у него ушло много времени, пока он наконец пробился к Циммеру. И, конечно же, у того снова всё было неблагополучно.

Кое-как удалось снова выстроить его людей, отнести раненых. Но теперь Волкову некого было оставить ему вместо выбывших. И остающиеся с Циммером солдаты смотрели на него нехорошо, а один даже крикнул:

– Генерал, а помощи, что, не будет больше?!

– Стойте и держите линии! – проорал Волков. – Я скоро приведу вам помощь!

Но солдаты, видно, не очень-то верили ему. Да он и сам себе не верил. Однако у него больше не было слов, которые он мог сказать солдатам. Он всё утро метался меж трёх мест, ему бы поделиться на трое да завести себе три выезда и три знамени. Но разве ж такое возможно? У него не проходило ощущение, что всё это дело, все люди, принимающие в нём участие, стоящие в неровных рядах, устающие, истекающие кровью, бьющиеся за свою жизнь, стоят и дерутся только благодаря ему, так как верят в него. И, кажется, эта требовательная вера выпивала из него самого силы, а люди ждали его присутствия. Но он не мог быть везде и сразу, вот и приходилось ему снова ехать к южному холму, где у дороги через ров шла самая мощная колонна врага. Напирала и напирала всей своей мощью на тоненькие линии Брюнхвальда.

Когда барон вернулся на холм, он был удивлён. Сначала тем, что с поля почти исчезли проклятые арбалетчики, – когда он уезжал, их были тучи, теперь же и двух десятков не осталось, – а потом ещё и тем, что колонна с жёлто-красными флагами… начала отходить. Он и глазам своим отказывался верить поначалу, но… Да, да, да… Их барабаны били «шаг назад». Золото и пурпур Левенбахов пятились. Колонна отходила.

Волков видел, как из рядов своих солдат выходит живой и невредимый Карл Брюнхвальд, как он устало поднимается на холм, снимает шлем и, оставшись в подшлемнике, со шлемом под мышкой, подходит и говорит:

– Они перестали стрелять. У их арбалетчиков кончились болты, всё, что принесли с утра на поле, всё в нас покидали, последние полчаса так и вовсе было легко стоять. Люди наши и приободрились. Окрепли, когда в них перестали лететь болты. А их люди ослабли, пушкари-то наши бьют.

– Так, может, они сейчас ещё принесут? Болтов, – без разрешения и вопреки субординации предположил Хенрик, слышавший их разговор.

В какой другой раз полковник ему бы это заметил, но сейчас Брюнхвальд был рад, а, может, даже и счастлив, и поэтому ответил:

– Пусть везут, на то время надобно, надо было с утра подвозить, вот только пехоте под пушками без поддержки арбалетов стоять тоскливо, а мы пока сожжём фашины и помост, что они уложили во рву. Пусть новые готовят. Пусть всё начинают заново.

Генерал почти не слушал своего первого помощника, он неотрывно смотрел, как колонна врага, оставляя во рву и рядом с ним десятки мёртвых тел, пятится и пятится. Он даже уже прошептал самому себе такие приятные для уст слова: сие победа!

А там, внизу за дорогой, под прекрасным жёлто-красным стягом, в драгоценных доспехах и на драгоценном коне гарцевал тот самый Мориц Ригсфельде фон Штемведе цу Левенбах, представитель знаменитого рода, что так желал забрать у Волкова шатёр своего родственника.

Этот молодой наглец был неблизко от холма, но барон был уверен, что именно сейчас Левенбах смотрит на него, и поэтому поднял руку и почти дружески помахал ему: да, ты поедешь к себе, а я к себе, в свой прекрасный шатёр, где я буду скоро ужинать. И Мориц Ригсфельде увидел его жест. Увидел! Он тут же развернул коня, чересчур сильно дёрнув поводья, и поскакал с поля, явно рассерженный. Теперь сомнений у барона не осталось: это была его очередная, настоящая победа. Он даже улыбнулся.

– Карл, – начал потом генерал, встрепенувшись от приятного забытья. – Срочно отправьте сотню людей, что прислал вам Рене, обратно, там ещё бьют пушки, а Нейман путь бегом бежит к Циммеру, у того возле забора и вовсе всё непросто.

– Я распоряжусь, – отвечал барону его товарищ.

Глава 22

Пушки смолкли, даже те, что били на севере по палисадам и солдатам Рене. И дым рассеивался. И барон почувствовал облегчение; он медленно слез с лошади, кинул повод Хенрику, а сам, прихрамывая, пошёл к себе в шатёр, ничего никому не сказав: и самим должно быть ясно. Зашёл и, как был, в доспехе, уселся в кресло. Раньше, давным-давно, он ликовал бы и бежал с прочими солдатами грабить обоз врага или, в отсутствие такового, хотя бы выпить вина, теперь же ему ничего не хотелось, пока даже есть.

А напряжение, что выматывало его с рассвета и отступило только что, оставило после себя не радость, а всего лишь усталость.

– Изволит ли господин гретого вина? – произнёс совсем рядом с ним Гюнтер, он держал на подносе стакан с вином.

Дурак. Слуга всегда подавал его излишне горячим, а вино не должно быть таким, вот и сейчас, взяв стакан, барон даже не сделал глотка. Боялся обжечься. Надо было сказать об этом Гюнтеру, но у него не было сил, он просто сидел с горячим стаканом в руке. Сидел до тех пор, пока не пришёл майор Дорфус и просил принять его.

Волков совсем позабыл про этого толкового офицера, он даже и не знал, где он был во время сражения. Но, судя по его виду, был он в самом горячем месте: на кирасе две глубокие царапины, свежие, белые на сером железе; рука, правая кисть, замотана окровавленной тряпкой. На шлеме, который майор держит под мышкой, характерный след от попадания арбалетного болта.

– Не нужен ли вам лекарь? – интересуется генерал, оглядывая офицера с головы