— Хорошо. А у меня, Николай Михайлович, событие — дочка родилась. Отцом стал.

— Что вы говорите?! — оживился Даньшин. Мимолетный ночной разговор командира был не просто данью вежливости, не просто командирской заботой о подчиненном. — Поздравляю! — Даньшин перехватил курительную трубку, с силой затряс руку Мошенского. — Дочь! Будущая невеста. Надо же… Вы хотя и не пьете, но с вас, товарищ командир, причитается!

— Отметим, — улыбаясь, не очень уверенно пообещал Мошенский и, довольный, растроганный, вышел в коридор.

Дохнуло холодом. Но Мошенский не застегивал реглан. Стоял на верхней палубе, смотрел на черный берег. Откуда-то издали донесся орудийный выстрел, затем еще… Все стихло.

Мошенский услышал негромкий говор возле кормового зенитного автомата. Узнал прокуренный голос Бегасинского:

— Все случилось в октябре тысяча девятьсот шестнадцатого… Не я один видел. На глазах у всех в Северной бухте линкор взорвался и затонул. Разное говорили, но скорее всего германские шпионы диверсию устроили…

Разговор шел о линкоре «Императрица Мария». Моряки сидели тесной группкой, и Бегасинский неторопливо рассказывал:

— «Мария» была для немцев что кость поперек горла. Самый мощный корабль на Черном море. Как выйдет в поход, как начнет греметь главным калибром — немецкие корабли, как шавки, по закоулкам разбегаются.

— Много на нем орудий крупных было?

— Двенадцать штук двенадцатидюймовых. Да почти полсотни средних и мелких. Сила!

— А водоизмещения какого?

— Тысяч двадцать тонн.

— Ничего себе… И такая громадина лежит на дне Северной бухты?!

— Чудак ты, Рицкий. Право, чудак. Историю знать надо и смекать… Слышал про первую Крымскую кампанию? Павел Степанович Нахимов отдал тогда приказ затопить военные корабли, перегородить бухту… Так ведь что те корабли в сравнении с «Марией»! «Мария» — громадина! Да и не мог такой корабль лежать на дне в столице Черноморского флота. Совесть моряков не позволила бы… Подняли, только почему-то кверху днищем. Все говорили, будут в строй вводить, но не ввели. Революция началась. Не до постройки, не до ремонта кораблей было. А уже в девятнадцатом поставили дредноут в док, но опять же вверх килем. Что-то у инженеров не получалось с переворотом корабля в нормальное положение. Простоял он так в доке несколько лет, потом в бухте у берега и уже году в двадцать шестом был наконец перевернут и разрезан на металл.

— Весь разрезан за один год?

— Весь. Чего удивительного?

— Я к тому, что наша плавбатарея, товарищ боцман, из какого-то линкора сделана, из его средней части… Не из «Марии» ли? Может, не весь старый корпус порезали на металл.

— Выдумщик ты, Андреев, хоть и старшина второй статьи… Ты на строительстве-то был? Был. От бывшего корабля в трюмах остатки механизмов, труб разных обнаружить можно было бы… Видел? Не видел. Придумаешь тоже, «Мария»…

— А якорь наш, который мы в Бельбекском заливе утопили, он с «Марии»?

— Якорь — да. Говорят, с «Марии». Только и тут, старшина Андреев, я тебя поправить должен. Якорь мы не топили, а оставили по приказу. Человек ты грамотный, а потому и выражаться должен соразмерно фактам. Не наша вина, что якорь на дне оставили. Война. Люди гибнут, корабли под воду уходят, а он о якоре…

Бегасинский умолк: боцманским чутьем угадал в темноте подошедшего командира. Все встали. Мошенский махнул рукой: сидите, продолжайте беседу. Однако сам разговор не поддержал, пошел дальше по своим командирским делам. Мичман Бегасинский за ним…

— Что-то рановато встали, боцман. До побудки еще полтора часа…

— Это вы, товарищ командир, рано встаете. А наше дело стариковское… Не спится. С молодежью вот побеседовал… А то все думы разные. Пересыпаешь их из клешни в клешню, как рак-отшельник.

Образно выразился боцман. Тут бы Мошенскому поинтересоваться, что за думы такие у боцмана, с чего это вдруг назвал он себя раком-отшельником. И посетовал бы Бегасинский на то, что давненько не видел своих, хотя кто-то другой из плавбатарейцев — почтальон, например, или главный баталер Гавриил Васильевич Пузько — часто в городе бывает, а боцман — фигура незаменимая… Он все с людьми, все в делах, а потому постоянно на плавбатарее. Только не обратил Мошенский внимания на слова Бегасинского. Думал о предстоящем дне.

— Сегодня с утра отрядите людей на артсклад. Старшину расторопного назначьте… Большую партию снарядов надо на «Дооб» погрузить.

— Есть! — вздохнув, ответил Бегасинский.

Подошел доктор Язвинский. Поздоровался — и сразу с новостью. Краснофлотец Алексей Воронцов из госпиталя возвращается. Поправился.

— Надо же, — удивленно произнес Бегасинский. — Вот она, современная медицина. Казалось бы, вообще человек того… Себя не помнил, а смотри-ка — вылечили!

— Нервное перенапряжение, — пояснил Язвинский.

Мошенский, а следом за ним и Язвинский поднялись на мостик. Командиру навстречу шагнул дежуривший по батарее лейтенант Семен Хигер. Доложил, что в готовности два находятся расчеты первого 76-миллиметрового орудия старшины Бесчастного и кормового 37-миллиметрового автомата старшины Кузьмина. Обстановка спокойная.

Так буднично, спокойно начался день 13 февраля 1942 года.

Налетов на плавбатарею и аэродром не было. Погода не позволяла. Пользуясь этим, батарейцы счищали снег, скалывали лед. Палубу и орудия привели в порядок, но борта — что с ними поделаешь — были покрыты толстым слоем льда, и со стороны «Квадрат» напоминал айсберг, непонятным образом оказавшийся в бухте.

Часов в двенадцать дня группа краснофлотцев во главе со старшиной Василием Уваровым, командиром, как ее называли, «куцей» БЧ-5, была переправлена лодкой на берег для загрузки на «Дооб» боезапаса и имущества для плавбатареи.

В шестом часу вечера радист доложил, что «Дооб» вышел из главной базы и держит курс на бухту Казачью. Идти ему было не больше часа.

…«Что они там развеселились?» Мошенский прислушался к доносившемуся из рубки смеху. В рубке сошлись трое лейтенантов — два зенитчика и доктор. Что-то сегодня сплошные истории да воспоминания!

Такое бывает нечасто. Для этого необходимо особое расположение души, желание послушать или самому рассказать что-нибудь занимательное, смешное. С приходом Мошенского все было смолкли. Командир улыбнулся:

— Что смолкнул веселия глас?

— Не смолк, товарищ командир, а приумолк. Разрешите продолжить?

— Разумеется!

Рассказывал Язвинский. Хитровато прищурившись, он тотчас продолжил:

— Так вот, еще одна история из медицинской жизни. Ее мне рассказал один доктор. Работал он в районной больнице. Заходит к нему однажды сельский фельдшер, старикан лет под шестьдесят. В деле фельдшерском дока. Протягивает доктору бумагу, чтобы принял привезенного больного. А в ней написан диагноз: «Голова в инородном теле». Доктор прочел и вежливо так замечает: «Тут у вас описочка. Инородное тело в голове, очевидно?» Набычился старый фельдшер. Все правильно, говорит, нет никакой ошибки. Тут доктор закипятился. «Ну хорошо! Давайте вашего больного!» Заводит фельдшер под руку тщедушного мужичонку, а у того вместо головы на плечах… чугун. Вернее, голова-то есть, но на нее по самую шею чугун надет. Из-под чугуна «бу-бу» слышится. Говорит, значит, что-то мужичок тот. А что — не поймешь. Оказывается, поссорился с женой, и та вгорячах и надела ему на голову пустой чугун. Вы смеетесь, а каково доктору? Как снять-то? Больной взяться за чугун не дает, гудит, брыкается, дерется. Позвали слесаря, но и у того не сразу дело пошло. Только провел ножовкой по чугуну, а больной как загудит, как боднет слесаря чугуном в грудь. «Нет, голуби сизые, — говорит слесарь, — так у нас дело не пойдет. Эдак он мне все зубы повысаживает. Тащите два литра подсолнечного масла и пол-литра водки». Масло — под пилку, для смягчения звука, а водку — вовнутрь слесарю. Работа непростая. Вредная. Вот вам и «голова в инородном теле»!