Мама купила две бутылки молока, сметану, килограмм творога. Она пошла домой, звякая бутылками в сумке. Аня сидела, запершись в комнате, и не отвечала. Однако она там все-таки шевелилась, не наглоталась таблеток, по крайней мере.

Мама сказала в дверь, что от такой любви случаются дети. Аня за дверью хмыкнула: вот же она не знала! Ну а что, если начнется война с Китаем, тогда уже не только детей, но и никакой любви для нее точно не сможет случиться. Она грызла ручку, пытаясь подыскать слова своему нетерпению жить. Отчего же ей теперь мучительно стыдно было не за что иное, как за неотправленные письма своей любви? Главное – ничего так и не состоялось, хотя… на самом-то деле ее первая любовь все равно состоялась. Безответная, но это была любовь, и теперь уже ничего-ничего переиграть нельзя, ведь нельзя впервые влюбиться дважды.

Где-то далеко в небесах грянуло. Только очень далеко – как будто дали залп с советско-китайской границы.

Гроза обозначила первую вспышку лета. Уроки последнего месяца учебы кончались, казалось, удивительно быстро. Потом не нужно было возиться в гардеробе, снимая-надевая обувку. Просто накинув плащи, все разбегались по домам – веселые оттого, что яркий день и вечер еще впереди, и даже учителя вроде добрели в предощущении разлуки на целое лето.

В гардеробе Нинка пудрила у зеркала прыщик на подбородке:

– Мне бы такую курточку, как у Ромашкиной, за мной бы парни валили, знаешь!

Ей недавно снова стал звонить Евдокимов, который, кстати, учился с Порошиным в одном классе.

Вероника долго копалась в учительской раздевалке. Выглядывала-ныряла обратно. Учительская раздевалка была, по сути, загашником внутри общешкольного гардероба.

Посмотрев издали на запудренный прыщик, Нинка сказала:

– Мне до красивой осталось чуть-чуть, с полпальца. А хорошо быть красивой!

Красивой быть, наверное, было неплохо, только Ане до этой красивой не хватало не то что пальцев – обеих рук. Зато мама купила ей новые туфли. Каблуки целых семь сантиметров! Такие туфли на широком устойчивом каблуке носили почти все училки. После звонка в гулком пустом коридоре учительские каблуки отбивали: «Рупь-пять, рупь-пять»… Теперь в паузе было слышно, как Вероника ходит туда-сюда в раздевалке за дверью, печатая каблуками по кафельным плиткам. Аня успела подумать с оттенком жалости, что для Вероники любовь, очевидно, уже позади. Вообще, наверное, в нее достаточно сложно влюбиться. Вряд ли она была красавицей в юности. Однако же вышла замуж. Или в самом деле важней духовная красота?

– Пойдем? – Аня заторопила Нинку, как будто бы Вероника могла услышать ее внутренний монолог.

– Подожди. – Нинка придержала Аню за рукав. – Я кое-что хотела тебе сказать…

Аня насторожилась: наверняка очередной секрет. А Вероника за дверью.

– Пойдем, пойдем, – каблуки ее застучали по кафельным плиткам. Отчего-то сделалось душно. Скорей бы выйти на крыльцо, на воздух.

– Ты расстроишься. – Светло-кофейные Нинкины глаза смотрели сочувственно.

– Ну!

– Мне Евдокимов сказал. Только ты расстроишься.

– Да говори уж!

– Порошин… в общем, он из школы уходит в техникум. Это точно.

– Точно? – растерянно повторила Аня.

– Да. В классе все знают.

– В ка-кой техникум?

– Кажется, в автотра… Да какая разница!

Яркий день потемнел. Потому что Саша уходил не просто из школы – он уходил навсегда из ее жизни. Катастрофа одного года разницы в возрасте сразу делала его взрослым, оставляя Аню девчонкой. Никогда-никогда он больше не скажет: «Попала в точку», хотя Аня не понимала до сих пор, куда же она попала. Никогда им не пройтись по улице, переплетя пальцы. И никогда уже точно не будет… никогда ничего точно не будет. Ни даже надежды. Но может быть, объясниться? Отправить ему письмо?

Мимо проскочил Цукерман, кинул совсем не к месту: «Болтаете, подружки?»

– Ты же самая красивая, самая умная. – Похоже, Нинка успокаивала ее, хотя Аня же еще не плакала. – И если есть козлы, которые этого не понимают… тогда они козлы, и им же хуже! Ну! Это же не конец жизни! Ведь я же тебя люблю, ну!

– Ты меня любишь? – Аня наконец вынырнула в яркий день, тронутый зеленью.

– Ну конечно, люблю!

– Ты меня любишь. Ты хорошая, Нинка, только…

Только это действительно был конец. И тогда уже к глазам подступили огромные слезы.

– Я сейчас. Ты иди. Я, кажется, забыла… Я шарфик забыла…

Ничего она не забыла, никакого шарфика. Ей нужно было унести свои слезы, чтобы вылить их в одиночестве в закутке. Она побежала, подпрыгивая, как коза, на своих каблуках, сверкая острыми коленками в капроне… Рупь-пять, рупь-пять… Она ведь так и сказала, что оставила шарфик. И сторожихе скажет то же, если та уже гарбероб закрыла.

Из пионерской комнаты выходила вожатая, возясь с ключом в дверях. Как-то очень медленно она выходила, пока Аня бежала. Вожатая, рассердившись на дверь, распахнула ее сильно – толкнула со злостью. В ответ выстрелила форточка в коридоре. Вожатая еще раз распахнула злосчастную дверь – сквозняк протек по ногам холодной струей. Когда же вожатая еще раз хлопнула дверью пионерской, в ответ тихо отворилась дверь гардероба, за которой Саша Порошин целовался с Дылдой Беловой.

Аня охнула, онемев, осталась с раскрытым ртом. Белова резко развернулась, махнула ей, чтобы та уходила.

Аня молча вышла во двор, с трудом балансируя на каблуках. У порога ревел первоклашка, рассыпав банку монпансье по асфальту. Как будто только что разлетелось на тысячу льдинок его большое разноцветное счастье. Но ему было еще не стыдно плакать над ним – откровенно, прилюдно, пуская течь по лицу едкие слезы.

Картинка дня бело-серая. Цвета добавляют разве что снегири, которых вскоре съедят сумерки, и мои красные перчатки.

Всякий раз, собираясь к нему, я думаю, зачем я туда иду, однако ноги все равно идут. К вечеру подмораживает, он зябко прячет шею в воротник серого пальто, которое у него одно на три сезона. Перчаток нет вовсе, поэтому руки он постоянно держит в карманах, надорванных по краям. Эти рваные рты карманов напоминают о плаче, – когда уже кончаются слезы и остается одна гримаса.

Он топчется на остановке возле ларька, сморщившись под ветром. По дороге ко мне он всегда успевает где-то поддать. Это сразу бросается в глаза по нагловатой манере разговора, когда он начинает как бы из затакта, выдергиваясь из своих мыслей:

– Подожди, я себе джин-тоник возьму.

Первые ноты его голоса проникают в сознание каплями тяжелого наркотика, который мгновенно парализует мысли.

– Бери скорей. У меня ноги мерзнут. – Я чувствую низкую хрипотцу в собственном голосе, в унисон его густому, сочному баритону.