Конь Юстина заржал и ударил копытом в землю. Баласар со вздохом перевел взгляд вперед, на зеленые волны холмов и пастбищ. Вдали точками рассыпались домики первых, самых далеких предместий Нантани. До них оставался еще день или два. Баласара так и подмывало поспешить. Его воины знали о ночных переходах не понаслышке. Предвкушение боя пело в груди, время подталкивало в спину. Однако лето едва наступило, а начинать войну с просчетов и оплошностей совсем не годилось. Баласар опытным взглядом окинул дорогу, лежавшую впереди, прикинул расстояние между багровым солнечным шаром и горизонтом.

— Когда первая повозка дойдет вон до тех деревьев, трубите привал, — приказал он. — До заката будет еще полладони. Успеют накормить лошадей.

— Слушаюсь, генерал. А как с тем, другим делом?

— После ужина приведи ко мне Аютани.

Первым желанием Баласара было убить поэта сразу, как только подали сигнал из Нантани. Пленение удалось, и города Хайема лишились защиты. От Риаана больше не было толку.

Удержал его Юстин, а причиной послужил Синдзя. Баласар знал, что эти двое не доверяют друг другу. Этого стоило ожидать. Однако он недооценил глубину подозрений Юстина. Тот не спускал с хайятского наемника глаз. Он знал все — о встречах Синдзи и поэта, о приказах, которые вожак отдавал своим воинам; о том, как Риаан занервничал после разговора с ним и успокоился, когда побеседовал с Баласаром. Конечно, обвинениями тут и не пахло. Даже Юстин не мог утверждать, что вожак наемников нечист на руку. Он ничем себя не выдал. И все же Юстин с каждым днем все больше верил, что Синдзя замышляет похитить Риаана и вернуть его в Хайем, чтобы выяснить, что поэт сделал и, если получится, все исправить.

Дело, как решил Баласар, было в недостатке воображения. Юстин всегда служил ему верой и правдой. Отправился с ним в проклятые пустоши, поддержал, когда пришлось бороться за право собрать армию и повести ее в этот великий поход. Юстин считал, что на преданности держится мир. Он не мог представить, как человек может служить одному, а потом другому, как не мог представить камень, плывущий по воде. Баласар почти не сомневался в Синдзе Аютани, однако, чтобы успокоить Юстина, согласился его испытать.

На западе еще не погас последний вечерний свет, а шатер Баласара уже раскинулся на вершине холма. Внутри стояли складные кушетки из холста и дерева, маленький письменный стол. По полу были разбросаны тонкие подушки с вышитым на них Гальтским Древом. Угли в жаровне на низких ножках отгоняли вечерний холод. Повсюду качались язычки свечей, которые наполняли воздух лимонным ароматом, отпугивая мошкару. Долина лежала перед Баласаром, как на ладони: костры усеяли ее, точно звезды — ночное небо. Светлячок скользнул под легкий полог и закружил по шатру, не зная, как выбраться наружу; огонек то приближался, то исчезал из вида. В траве светились мириады его собратьев. Это было похоже на сказку, в которой Добрые Соседи нарушили границу между мирами, чтобы присоединиться к людским армиям. Баласар увидел, что к его шатру направляются три тени, и узнал каждого задолго до того, как различил их лица.

Юстин шагал широко, с обманчивой беззаботностью. Вожак наемников двигался осторожно и обдумывал каждый шаг, прежде чем перенести вес тела на другую ногу. Риаан шествовал с напыщенным видом, но ступал нетвердо, как человек, далекий от воинских привычек. Баласар встал, откинул полог и развернул плетеные коврики, подвешенные к верхним перекладинам шатра. Они повисли, чуть слышно шурша и покачиваясь от легкого ветерка. Теперь никто не видел, что происходит внутри.

— Благодарю, что пришли, — сказал Баласар на хайятском.

Синдзя и Риаан изобразили позы, сразу определившие их положение. Наемник принял приветствие старшего по рангу, Риаан снизошел до слуги. Юстин просто кивнул. В углу вдруг вспыхнул необычайно ярким светом и снова исчез светляк. Баласар пригласил их сесть. Все трое, скрестив ноги, устроились на подушках, лежавших на широкой циновке. Баласар выбрал место напротив Синдзи.

— Когда я начал эту войну, — сказал он, подавшись вперед, — я решил, что покончу с господством поэтов и андатов. Находясь в столице, я намеренно допустил, чтобы кое-кто составил ошибочное мнение о моих планах. В мои намерения не входит обременять Риаана-тя еще одним андатом. И точно так же я не хочу, чтобы эту ношу взял на себя какой-либо другой поэт.

Лицо Риаана вытянулось. Он побледнел, всплеснул руками, пытаясь изобразить сразу несколько жестов, но так и не закончил ни одного. Синдзя лишь кивнул, принимая новые сведения, как если бы ему сообщили о перемене погоды.

— Поэтому передо мной стоит неприятная задача, — продолжил Баласар, вытащил из ножен кинжал с толстым лезвием и рукоятью, обернутой выделанной кожей.

Баласар бросил клинок на циновку. Металл переливался отблесками свечей. Риаан так ничего и не понял. Замешательство было написано у него на лбу, угадывалось по его молчанию. Если бы догадался, давно умолял бы о пощаде.

Синдзя глянул на кинжал.

— И вы хотите проверить, хватит ли у меня духа, — произнес он с ленивой усмешкой.

— Я не… — воскликнул Риаан. — Вы… Не может быть… Синдзя-кя, ты же не…

Движение вышло легким и точным, как если бы Синдзя прихлопнул муху. Он наклонился, поднял кинжал, метнул его в горло поэта. Послышался хруст, словно разрезали арбуз. Поэт приподнялся, вцепившись в скользкую рукоять, и медленно повалился на пол, будто спящий или пьяный. Запахло кровью. По телу прошла судорога, оно дернулось и замерло.

— Вижу, циновка вам не дорога, — сказал Синдзя на гальтском.

— Нет, не дорога, — согласился Баласар.

— Какие будут приказания?

— Пока никаких. Благодарю вас.

Наемник кивнул Баласару, потом Юстину и вышел. Его походка ничуть не изменилась. Баласар встал и пнул старую подушку, закрыв ею труп. Юстин тоже встал, качая головой.

— Ты ожидал другого? — спросил его Баласар.

— Он даже не попытался вас отговорить. Я думал, он постарается оттянуть момент. Выиграть хотя бы день.

— Убедился теперь?

Юстин помедлил и начал сворачивать циновку. Баласар сидел у стола и смотрел, как тот закатывает несчастного, высокомерного, жалкого человечка в этот позорный саван. Затем позвал двух воинов, чтобы унесли труп. Риаану Ваудатату, последнему из поэтов, суждено было упокоиться в приграничных землях между Западным краем и Нантани, в могиле, над которой не поставят даже камня. Бросить его в канаву было бы куда проще, и временами Баласару очень хотелось так сделать. Однако уважение к усопшим говорило больше о живых, чем о мертвых. К тому же этот достойный поступок почти ничего не стоил. Вырыть яму — не великий труд.

В шатер принесли новую циновку, новые подушки, блюдо курятины с изюмом и карри, кувшин вина. Слуги вышли, а Юстин все молчал.

— Когда ты предложил мне испытать его, ты сказал, что неуверенность докажет вину, — заметил Баласар. — А теперь, оказывается, его решительность — вина еще более тяжкая.