V

Мы оставались благородными, как старое вино. Не слишком хитроумными — переходя от мучительной неуверенности к призрачной надежде. Переходя от упадничества к тоталитаризму. Как будто сами мы ничего не значили. Незапятнанность прожитых дней иногда возвращалась, не вызывая желания посмеяться над собой, и, если существуют у нас злейшие враги, они сейчас проявили бы к нам сочувствие, заплакав почти натуральными слезами. Я размышлял, пытаясь понять, можно ли создать смятение, организовать такое течение дней, когда жизнь рассыпается на части, при этом не ужасая. Тереза не выдерживала, в мрачной пустоте дня, обычно около полудня, ей случалось бесшумно пасть, отдавшись на волю своей утратившей могущество женственности. Она приползала ко мне, опустившаяся и грязная, я поднимал ее одним взглядом, давая импульс к выживанию, укладывал ее на подушки, помогающие забыться.

Мы почти не разговаривали, — когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по настоящему жалкой.

Конрад теперь только заглядывал. Он дезертировал, бросив нашу любовь, как дезертируют с кровавого поля боя, с той только разницей, что здесь он покинул уже затухающее сражение, никому не нужное, без войска. Наши жизни были отданы никчемной борьбе. Любовь, которую мы проявляли, теперь покоилась на прозрачном до абсурда основании. Мы были растеряны, мало пригодны для борьбы. Достаточно было произнести слова протеста, чтобы понять, что мы никогда не сможем противостоять случившемуся. Существовал этот пресловутый инстинкт выживания — сделать все возможное, чтобы сохранить смысл жизни, но мы осознавали слишком большую важность этого инстинкта, чтобы отдать предпочтение идее выживания. Мы с Терезой снова превратились в единое целое. Общая любовь к Конраду сблизила нас.

(В расслабленной влажности предшествующей ночи на презренных простынях):

— Поговорим немножко о Конраде, ты его любишь?

— Да…

— А его ноги, ты любишь его ноги…

— Да…

— А его попочка, ты любишь его попочку…

— Ах…

— Ах… я страдаю, — говорила она, — ты думаешь, он вернется к нам?

— …Уже не знаю…

— Дорогой, не говори так…

Тереза назвала меня «дорогой», я засмеялся, и мы коснулись друг друга губами. В странности этого внезапного поцелуя проявилась двусмысленность нашего положения: она мне шептала, как ей не хватает Конрада, как эти страдания ослабили ее душу и тело, я испытывал то же самое. И снова переход к звериному состоянию. Мы целовались, словно из нашей слюны выдувались мыльные пузыри, в которые прежде играл Конрад. Я обожал разговаривать сам с собой во время этих объятий, как то оправдать собственную импульсивность, в то время как нечего, абсолютно нечего было сказать, поцелуй не заслуживал толкования. Этот поцелуй вернул нас к источнику раньше, чем любые слова и прегрешения. К тому самому времени, когда мы занимались любовью, хрюкая, как поросята.

Повторное открытие собственного тела, будем откровенны, было большим разочарованием. После того как мы отведали Конрада и наслаждались им долгое время, возвращение к тугой, как барабан, коже брошенной любовницы вызвало у меня раздражение на генном уровне. Оставим это. Во время обоюдно симулированного оргазма в разгар нашего случайного сношения мы действительно радостно издавали легкие стоны, выговаривая: «Конрад».

Таким образом, несмотря на ностальгическое, но отнюдь не чувственное удовольствие от нашей встречи, и Тереза, и я должны были признать, что еще находимся под слишком сильным влиянием нашего суперлапочки и не в состоянии получить удовлетворение от того, что являло собой иллюзию нашего прошлого, именно так.

Дико возбужденные, мы чуть было не изнасиловали Конрада своим присутствием, когда он вернулся. Это рассмешило его, но мы отпрянули, почувствовав странный запах, мы уставились на него, испытывая ненависть неизбежного разочарования. Мы держались за руки, чтобы выразить друг другу всю значительность нашего открытия. От Конрада пахло сексом. Конрад совершил половой акт. Милый Конрад уже не был девственным крошкой. Тереза заплакала. Конрад хотел утешить ее, но был отринут при появлении ее слез. Запах, Господи, запах и улыбка, гордая улыбка лишенного невинности! Мы восприняли его лишение невинности как оскорбление. То, что он бросил нас, еще куда ни шло, но то, что вступил в контакт с чужим телом, окончательно нас доконало. Я решил взять быка за рога На сей раз мы поставим точку.

VI

На долю секунды я позволил себе признать самую великую из истин: нет ничего значительнее, чем женщина. Красота Иризабеллы ослепила лампы в гостиной, почти вернула к жизни дичь, которую мы вяло поедали. Магия этой женщины обжигала, вся она была олицетворенная промежность. Ее изгибы обещали обтечь ваше тело, если не сегодня, то завтра. Тот тип женщины, которая превращает мужчину в законченного поэта; вы умираете от желания продекламировать ей стихи, но ее красота лишает вас даже намека на вдохновение. Я стал почти буддистом, едва увидел ее редкую чистоту. Она была выше меня, она нагнулась, чтобы запечатлеть на моем лбу поцелуй, как другие стараются запечатлеть свою подпись, открывая счет в швейцарском банке, за этим поцелуем стояли годы, полные сладострастия, плоды редкой женственности, которую следовало запереть, а ключ выбросить. Ее «добрыйвечер» было посвящено именно мне, мне предназначено. Можно было предположить, что она подозревала, что это будет ее последний «добрыйвечер».

Но ее «добрыйвечер», во всей своей нежности, своей округлости, добрый вечер, скроенный по нашим меркам, долгие годы ожидания этого «доброговечера» выбивали почву у меня из под ног. Я пытался сопротивляться, она пришла сюда, чтобы умереть, а теперь она убивала меня своим «добрымвечером». Я повторял про себя это клише: «Убийцы ничего не чувствуют»; я должен был постараться придать себе невротический, отрешенный или почти интеллектуальный вид. Главное, не встретиться взглядом с Конрадом, сахар вреден, можно заработать диабет.

Наконец я ответил ей:

— Хм…

Тереза тоже обладала своим правом на «добрыйвечер». Она ответила:

— Хм…

Иризабелла вытаращила глаза, скорее всего потрясенная нашим красноречием. Да, мы умели по настоящему принять друзей Конрада. Друзья Конрада были нашими друзьями, именно это я и хотел ей сказать, но из моих уст не вылетело ни звука. За нашим «хм» последовала благоговейная тишина, благоприятная для потребления алкоголя. Тишина ведет к выпивке. Конрад внимательно смотрел на нас, я почувствовал, что он возгордился, заметив наши эмоции, его мысли довольно потирали руки. И он ратовал за общность, наш Конрад, главным для него был союз его близких. Пусть не боится, лапочка, мы полюбили его Иризабеллу так же, как любил ее он. До разрыва голосовых связок. Мы уже были без ума от нее.