Мы бросились обнимать его. Мы так его любили. Внешне он никак не изменился, то же круглое лицо, то же округлое тело, то же благоразумие и та же доброжелательность. Все то же, за исключением литературного таланта. Я чувствовал себя намного лучше. Мы положили его спать и стали кататься по полу, как в добрые старые времена. Но в этой ночной схватке не хватало изюминки, просто у нас вошло в привычку играть перед камерой. Стоп!

I

Я старался соединить кусочки головоломки, вернее, сложить их таким образом, чтобы затем найти в них какую то определенную логику. Я не мог не видеть связи между присутствием поляков и лишением Конрада литературной невинности. Передо мной было два факта: маскарад и разоблачение. На этих двух фактах мне предстояло выстроить теорию. Жизнь — это только факты, соединенные попарно. Два одновременных действия должны быть связаны между собой. Приложив усилия, я обнаружил ось вращения этой странной синхронности. Спиртное. Загрязняя нашу атмосферу алкогольными выхлопами, поляки, сами того не ведая, создали условия для литературного творчества. Любой писатель — продукт выпивки по соседству. Неоспоримо. Теперь я чувствовал себя намного лучше, когда усилием разума я обнаружил ужасающую несообразность. Это так, в этом весь я, не выношу иррациональности, не могу удержаться от поисков и, кстати, всегда нахожу ключик к разгадке, скрытый от ленивых умов. Любой писатель — продукт выпивки по соседству.

И вот вам доказательство: после ухода поляков Конрад даже не открыл книгу. Нужно признаться, мы полностью завладели им. Он ни на минуту не был предоставлен самому себе. Мы делили его между собой, как дикари добычу, ночные схватки продолжались, но уже реже. Мы ждали решения суда, пребывая в безмятежном состоянии духа, словно уже одержали победу. Мы вернулись к старому ритму жизни. Мы с Терезой почти не пересекались. Каждый общался с Конрадом в отведенное ему время. Единственное, с чем действительно было трудно смириться, — это с отсутствием Мартинеса. С тех пор как он увидел камеры и журналистскую горячку вокруг нас, он прекратил все поползновения внедриться на нашу территорию. В моем одиноком существовании мне его почти не хватало. Его и его таинственных усов. Его и его умения создавать псевдовеселье. Его и, прежде всего, его умения наводить порядок. Тогда я решил взять дело в свои руки и пойти к нему из чистой вежливости, принятой в отношениях между соседями; я и представить себе не мог, что со мной может произойти нечто подобное: по доброй воле я пойду навестить соседа. Наша ситуация не из легких, ожидание наверняка притупило мои детские страхи. Помню, как при малейшей моей проделке мамаша созывала соседей; как только я что то вытворял, они прибегали, указывая на меня пальцем, а мать подливала масла в огонь: «Можете вообразить, что он еще сделал, этот негодник».

Понятие «сосед» ассоциировалось у меня с понятием «быть судимым». Поэтому мои отношения с соседями строились на чувстве стыда; каждый раз, выходя из дому и встретив соседа, я испытывал тревогу. Ибо все соседи были осведомлены о том, что:

— я писал в кровать до тринадцати лет;

— я крал газеты;

— я радостно предавался рукоблудию на лестничной клетке здания Б;

— я повторял это занятие на лестничной клетке здания А;

— я повторял это занятие на лестничной клетке здания В;

— я однажды промотал уроки, чтобы пойти на фильм с Бельмондо.

Я рассказываю об этом (как ни в чем не бывало), чтобы пояснить, в каком настроении я спустился к Мартинесу. Я уже и раньше заходил к нему, но это всегда происходило при чрезвычайных обстоятельствах. Относилась ли к ним скука? Существует ли право безнаказанно нагрянуть в чужой дом под предлогом, что подыхаешь от скуки у себя дома? Сразу оговорим, это явное отклонение от нормы. Я был ужасно занят, но, будучи альтруистом и не имея никаких известий, я, естественно, волновался. А также мне хотелось сделать ему приятное. Наверное, он, бедняга, скучал без Конрада. Я спустился. Все же я не снизойду до того, чтобы названивать в дверь; я начал прохаживаться взад вперед, чтобы приписать нашу встречу хорошо знакомой игре случая. Единственная фальшивая нота в этой мнимой игре случая — прерывистое дыхание. Прерывистое дыхание и испарина. Очень скоро я почувствовал себя довольно скверно оттого, что оказался в таких достаточно сложных обстоятельствах, когда приходится без опаски звонить в соседскую дверь.

Никого.

Я припал ухом к двери. Ничего, никакого шума. Или, скорее, так же шумно, как в могиле. Ощущалось присутствие недавно образовавшейся пустоты, пустоты, которую спугнули, пустоты, еще испуганной оттого, что она опустела так внезапно. Машинально я положил руку на дверную ручку, и дверь поддалась. Зрелище пустоты, которую я мысленно представил себе, подтвердилось: пусто, ни пылинки. Я упал ничком, потрясенный такой неблагодарностью. Мартинес даже не попрощался с нами. Мартинес, обожавший нас с Конрадом. Ничего. Или даже того меньше. Человеческие отношения — как облака, предвещающие чистое небо. Теперь нельзя доверять никому. Все по очереди покинули нас. Мой отец, Эглантина, Эдуар в тюрьме, поляки, а теперь и Мартинес, как будто я был страной, где начался голод, все бежали, я провоцировал этот исход. Да, иногда нужно уметь взять ответственность на себя; разве не мы отвечаем за поступки других? Что я сделал, чтобы впасть в эту повседневную немилость? Разумеется, долгие годы я брел наугад, в растерянности; я породил в других желание убежать; самое нелепое волшебство, полный идиотизм, ты на месте, а люди бегут. Я не хотел в это поверить, не хотел думать о той ужасной минуте, почти бесчеловечной метафизике, предваряющей времена кровавой бойни и напоминающей о мучительности разрыва, мне не хотелось об этом думать, о той минуте, которая не имела права на существование, если сам я еще существую, Конрад никогда меня не покинет. Его рука не уподобится вееру, мы не изведаем синдрома вокзального перрона, все это мы предоставим другим, тем, кто не способен узнать друг друга, чтобы сохранить положение ad vi tarn[22]. К тому же было физически невозможно это сделать, между нами существовала связующая нить, нить, не видимая лишь слепцам, не ведающим о нашем чувстве; никто не видит наше чувство, оно существует только между нами, растворенное в белизне наших органов, только для того, чтобы сохранить нас друг для друга в вихре злобного ветра. Быть привязанным к Конраду — неописуемое счастье, душевная наполненность, доброта и любовь, и их достаточно, чтобы предотвратить его исчезновение. А великое счастье идет вплотную с непристойным, мы движемся по зыбкой грани, стирающей улыбку, за исступлением следует отрезвление. Наша любовь — трезвое чувство.

Я никогда не дарил рождественских подарков консьержам, не из жмотства, а чтобы не вызвать у них любовь ко мне. Расположение консьержей — слишком большой риск, слишком большая потеря времени, нужно здороваться и стараться соблюдать правила вежливости. Ничего не даришь на Рождество — и с вынужденными формальностями покончено; согласен, это хамство. При деньгах, а не давал ни сантима. Разумеется, я переживал, но игра стоила свеч. Мои письма пропадали, моя лестничная площадка не входила в профсоюз чистых площадок, но зато мне не нужно было подстраиваться под законы жизни нашего дома. По правде сказать, я не мог даже представить себе, что попрошу их о чем бы то ни было. Внезапно я понял основную идею подарков: это предоплата услуг, которые могут возникнуть в будущем. Я отстал на восемь лет, и поэтому наверняка они придут мне на помощь в восемь раз неохотнее. Мои консьержи априори являли собой супружескую пару, я делал ставку и на мужчину, и на женщину, правда без большой надежды. Странности физического порядка. История с усами вдобавок, но оставим это. Короче, речь шла о двух особях, встречи с которыми я умело избегал, нарочно задерживаясь перед входом в подъезд. Я их совсем не знал. И мне пришлось осознать существование этого затруднения именно в тот момент, когда я должен был расспросить их насчет Мартинеса. Они единственные, кто мог знать о поспешном отъезде моего соседа, они должны были знать, когда и куда он уехал. А вдруг он оставил им письмо для меня, которое они забыли передать? Короче, у меня было к ним много вопросов. У меня хватало ума предположить, что они могут послать меня подальше, то есть обмануть, — в этом и состояла плата за риск, когда не платишь. И тогда мне в голову пришла следующая идея. Я быстро забежал домой и спустился, вооруженный поводом для примирения. Тук тук. Мне открыла консьержка. Она отпрянула, только глаза в упор смотрели на меня с укоризной. Выразительный взгляд, приглашение к бою из за отсутствия рождественских подарков. Наверное, ее поразило мое нахальство, а может быть, она испугалась, поскольку мое появление предвещало форсмажорную ситуацию. В этом заключена стигма затворников: когда они являют себя миру, всем чудится форсмажорная ситуация. Я с размаху ринулся в воду: