Вольфу было около шестидесяти. Маленький и задиристый, он воспринял мое появление в его кабинете без особого воодушевления, как если бы я принадлежал к антисемитской издательской группе Гугенберга. Пусть я и работал на Бернхарда Вайса, но в целом берлинская полиция не отличалась либеральными взглядами.

Кроме хозяина кабинета, за редакционным столом сидели люди, известные скорее по именам, чем в лицо: Рудольф Ольден, Эрнст Федер, Фред Хильдебрандт, Курт Тухольски и, самый знаменитый из них, Альфред Керр.

Я пожал руку Вольфу и, пока он меня представлял, кивнул остальным; затем указал на письмо, лежавшее на столе рядом с конвертом, медалью и пишущей машинкой, на которой кто-то, вероятно, уже перепечатал текст.

— Это оно?

— Да.

— Сколько человек к нему прикасались?

— Трое, я полагаю. Почтальон. Мой секретарь. И я. Как только я понял, что это такое, сразу позвонил на «Алекс».

Я надел хирургические перчатки, которые принес с собой, и достал из кармана пинцет. После осторожно подтащил письмо, сел и проверил, напечатано ли оно на той самой машинке с дефектом заглавной «G».

Затем прочитал его про себя.

«Уважаемый редактор,

я убил Вальтера Фрёлиха у моста Обербаум. Выстрелил ему в лоб из автоматического браунинга 25-го калибра. В доказательство прикладываю медаль, которую снял с мундира покойника, и прядь окровавленных волос, которую срезал с его затылка. Это даст вам понять, как много времени на убийство у меня было и как мало меня заботила возможность быть арестованным. Пусть полицейские проверят группу крови и Железный крест первого класса и убедятся, что я говорю правду. Я — тот самый человек, который убил трех других паразитов, называвших себя ветеранами. И я получил от этого удовольствие.

Конечно, вы с легкостью можете помочь положить этому конец. Вам достаточно опубликовать статью с призывом к правительству убрать всех этих крыс и вшей с наших улиц. Если к вашим словам прислушаются, могу ли я предложить, чтобы этих паразитов арестовали, вывезли куда-нибудь за город и аккуратно утилизировали? Или, может, поместили в специальные лагеря или больницы? Это сделало бы улицы нашей столицы пригодными для прогулок патриотичных немцев. В настоящее время невозможно гордиться страной, где на каждом углу выпрашивают мелочь живые напоминания о нашем национальном позоре.

Когда-нибудь Германия скажет мне спасибо за то, что я побудил ее навести порядок в наших городах. Покончив с берлинскими калеками, я, возможно, перейду к другим вредным насекомым из моего небольшого списка — да, у меня есть список, — по которым мы не будем скучать. Возможно, к цыганам. К бродягам. Шлюхам. Масонам. Коммунистам. Или педикам — их точно никто не хватится. И я, разумеется, буду наслаждаться их смертями.

Между тем полицейские не сумеют меня поймать, но, пожалуйста, не принимайте мои слова за высокомерие. Дело не в том, что я слишком умен, а в том, что они слишком тупы. У Комиссии по расследованию убийств, которой руководит еврей Бернхард Вайс, много общего с моими жертвами: она искалечена и изжила себя. Судя по тому, как Бернхард Вайс ею руководит, у него дыра в голове. Тщеславная статья, которую он опубликовал в вашей газете, была столь же плохо написана, сколь и необдуманна. Запомните мои слова: единственное, чего удастся добиться его так называемой публицистикой, — это прибавить работы полицейским, когда те попытаются разобраться с заблудшими берлинцами, которые хотят приписать себе мои заслуги. Послушайте моего совета и больше не давайте ему места в вашей газете.

Чтобы доказать вам, насколько бесполезна Крипо, я предоставляю вам очень хороший отпечаток большого пальца — моего! — чтобы дактилоскописты с „Алекс” потратили время, пытаясь сопоставить его с теми, что есть у них в картотеке. Это, конечно, будет напрасная трата по той простой причине, что я не преступник, а патриот. Да здравствует Германия!

Хайль Гитлер!

Ваш доктор Гнаденшусс».

— Где волосы? — спросил я, закончив читать.

— Все еще в конверте, — ответил Вольф. — Никто за столом к нему не прикасался. Письмо было отправлено из Гумбольдтхайна.

— Вы собираетесь это напечатать?

— Мы — газета, а не церковный бюллетень. Это новость для первой полосы.

— Мне принять это за «да», сэр?

— Вижу, вы считаете, что мы не должны это печатать. Но здесь Германия, а не Советская Россия. В отличие от большевиков, мы не практикуем цензуру. Благодаря чему наши читатели знают, что «Тагеблатт» можно доверять. Новости есть новости. В ту же минуту, как мы начнем решать, какие новости печатать, а какие нет, людям будет пора идти и подписываться на «Правду».

— Хорошая речь, сэр. И в целом я с ней согласен. Прошу лишь отложить публикацию, чтобы у нас была возможность прочесть и переварить это письмо. Время проверить отпечаток. Вдруг он или что-то другое даст нам зацепку.

— Сколько времени вы просите?

— Семьдесят два часа.

— Двадцать четыре.

— Сорок восемь.

— Тридцать шесть.

— Согласен.

— Что-нибудь еще?

— Да. Если не возражаете, не могли бы вы опустить марку пистолета и то, что он был автоматическим. Нам важно знать чуть больше, чем вашим читателям. Это же справедливо?

— Согласен, — сказал Вольф. — А что насчет отпечатка? Думаете, он настоящий?

— О, отпечаток настоящий, все верно. Вопрос в том, кому он принадлежит? Эмилю Яннингсу,

Йёсте Экману или Вернеру Краусу? [45] Может, Гинденбургу? Но я готов поставить собственную жизнь на то, что не нашему доброму доктору. У меня такое чувство, что этому парню так же нравится тратить время полиции, как нацистам бить в барабаны и размахивать флагами.

Я взял письмо пинцетом и аккуратно положил в тонкую папку. Повторил процедуру с конвертом и медалью, после чего оглядел наполненный дымом кабинет и задал себе вопрос: что думают о письме собравшиеся здесь люди? Свое мнение я знал, мне было интересно услышать их.

— Нечасто бываю в таком выдающемся обществе, — сказал я. — Мне любопытно, могли бы вы, господа, предположить, зачем кому-то совершать столь отвратительные преступления и убивать инвалидов? Какой у него мотив?

— Серьезно? — отозвался кто-то.

— Конечно.

— Прямо сейчас?

— Да. Если вы сможете сделать это как можно скорее, я буду вам очень признателен. Послушайте, тысячи людей уделяют внимание вашим ежедневным оценкам. Так почему бы вам не рассказать мне о том, что вы думаете. О том, что вы собираетесь написать в газете. Я не только читатель, но и слушатель.

— Похоже, он довольно умен, — сказал кто-то.

— Имелся в виду убийца, — произнес другой голос. — Не вы, сержант.