Министр юстиции Александр Керенский, получив донесение, не испугался так, как ему следовало бы испугаться, потому что недооценивал силу и ум Ленина. Поэтому он, поблагодарив полковника Ряшенцева, передал его секретное донесение господину Чхеидзе, состоявшему председателем Петроградского Совета, который, будучи социалистом и политическим соперником Ленина, должен был принять меры. Господин Чхеидзе не любил Ленина, но отдавал ему должное как умелому тактику и мастеру политической интриги. Ленин был соратником Чхеидзе, вложившим немало сил и принесшим жертвы (как и все семейство Ульяновых) на алтарь революции. Мог ли Чхеидзе возражать против возвращения Ленина, как и прочих социалистов, из Швейцарии? Разумеется, нет.

Так что агент Петров остался в Женеве наблюдать за приготовлениями к отъезду остальных революционеров, полагая, что авторитетные лица в Петербурге заготовят кандалы для Ленина, в чем он глубоко ошибся.

Основные опасности для глухонемого шведа лежали на территории Германии. Путь этот был относительно недолог, он должен был занять не более суток, если, конечно, не вмешаются трудности военного времени, которые, к крайнему раздражению Владимира Ильича, горячего поклонника немецкого железнодорожного порядка, уже чувствовались по всему пути. На некоторые станции, в частности в Кельн, поезд прибывал с пятиминутным опозданием.

До Франкфурта ничего достойного интереса не произошло. Помимо Ленина и Платтена-младшего, в купе был лишь один пассажир из Женевы, швейцарский вице-консул в Стокгольме, который был удручен тем, что вынужден ехать, сидя целые сутки во втором классе. Он был относительно молод, но нес на себе вневозрастную печать чиновника из министерства иностранных дел, которые изготавливаются, как подумал с улыбкой Владимир Ильич, во всем мире по одной выкройке.

Платтен выбегал на каждой станции за газетами – и не зря, потому что новые газеты – новые вести из России. И хоть Германия была от России оторвана и своих корреспондентов там не имела, могучая сила телеграфа и радиоволн позволяла получать новости даже из враждебных стран в тот же день. Так что утренние газеты в Штутгарте несли информацию о намерениях русского Черноморского флота выйти в море и совершить демонстрацию в сторону Босфора. Прочтя это, Ленин фыркнул, засмеялся и чуть было не сказал Карлу: «Нет, вы только посмотрите, до чего докатились эти газетчики». Но спохватился, в последний момент кинул взгляд на севшего во Франкфурте плотного глазастенького бюргера, сопровождаемого плотной и тоже глазастенькой женой, – впрочем, она могла быть и его сестрой.

Бывают моменты обоюдного недоброжелательства – такое случилось в купе: с первого взгляда бюргерская парочка невзлюбила Ленина, а тот почувствовал к ним ту глухую, глубокую, темную ненависть, которая охватывала его при упоминании фамилии Романовых – убийц, бездарностей, ничтожеств, держащихся цепкими пальцами за престол и потому низвергавших Россию в бездну. И надо же, надо же так случиться, что свержение их произошло без участия Ленина! Впрочем, он понимал, что настоящего свержения еще не было – Романовы, убийцы его брата, убийцы многих святых, благородных людей, еще живы и готовы к реваншу. Его, Ленина, исторический долг – вырвать с корнем всю эту кровавую камарилью! А для этого надо оказаться в Петрограде, изгнать железной метлой Керенских, Церетели, Гучковых и прочих говорунов. И самому взять власть.

Бюргеры глядели на Владимира Ильича одинаковыми голубыми глазками, будто им более некуда было глядеть, а Ильич вынужден был смотреть в окно, чтобы не сталкиваться с ними взглядом.

Не исключено, что шпики, думал он, не успокаиваясь вовсе, хоть за окном проплывали столь милые его сердцу аккуратные и чистые немецкие деревни и кирхи. Очередной Мариендорф возник за округлым холмом, выверенным для гармонии пейзажа белыми домиками, стянутыми темными деревянными помочами. Вот и станция со слишком начищенным колоколом на перроне и слишком чистым начальником у колокола. Когда еще удастся увидеть снова эти места, столь чуждые русскому сердцу и столь милые сердцу Владимира Ильича! Окончательным осуществлением жизненной цели и мечты была не революция в России, а переход ее сюда, возможность отыскать сплоченные социалистические силы, мирно дремлющие сегодня под красными черепичными крышами Мариендорфа, олицетворением которых был Карл, Карлуша, углубившийся в Ленина так, что можно из пушки стрелять над самым ухом, – внутренне чистый, организованный, порядочный человечек. Именно здесь – в Германии, в Швейцарии – и будет построен настоящий социализм. России, несмотря на кажущуюся легкость переворотов и революций, да и склонность народа к мятежу, до настоящего социализма не дорасти. Нет, не дорасти.

– Нет, – сказал Ленин по-русски, – не дорасти! Вот так-то!

И рука его потянулась к блокноту и карандашу, что лежали у него на коленях, чтобы занести на бумагу некоторые мысли, что могут оказаться полезными в предстоящих дискуссиях с соратниками по революционной борьбе.

И он не увидел, как усмехнулся вице-консул, как сузились глазки бюргера, как сжала его кисть цепкими крестьянскими пальцами его жена. Но это все увидел и услышал, несмотря на чтение, Карлуша Платтен. Он отложил, даже отбросил в отчаянии книгу и, толкнув Ленина в плечо, начал изображать пальцами язык глухонемых, а губами стараясь передать испуганно обернувшемуся Ленину всю опасность их положения. Швейцарский дипломат обернул к ним злое холеное лицо и с некоторой усмешкой наблюдал за соседями, в которых угадал жуликов и мошенников, хотя, впрочем, не знал пока целей их мошенничества.

Владимир Ильич, уже углубленный в нужную и срочную работу, лишь отмахнулся от нелепых и непонятных знаков Карла Платтена, так как в авантюрах его интересовали лишь разработка плана и самое начало действия – рутина поддержания авантюры его обычно тяготила. Он мог сбрить бородку, чтобы обмануть этих самых шпиков, но затем забывал брить ее ежедневно. Начисто упустив из памяти, что он – глухонемой, Владимир Ильич счел жесты Карлуши не более как нелепой игрой и отмахнулся от игры.

Карл, бросив опасливый взгляд на соседей по купе – никто из них не скрывал своего интереса к ним с Лениным, – счел за лучшее сделать вид, будто ничего не произошло, а Ленин между тем, вовсе увлекшись работой, начал напевать, не размыкая губ, танец маленьких лебедей из «Лебединого озера».

Более до самого Кельна событий не произошло. В Кельне была стоянка двадцать минут, но кондуктор, проходя по вагону, объявил с нескрываемой скорбью человека, который привык к неизменной точности немецкого айсбана, что отправление поезда задерживается еще на пятнадцать минут.

Вокзал в Кельне расположен близко от центра, над ним буквально нависает серая громада Кельнского собора.

Ленин выразительно ткнул пальцем в пачку газет, лежащую на сиденье между ним и Платтеном, быстро поднялся, как только поезд замер у перрона, и принялся одеваться. Платтен последовал его примеру.

На перроне было ветрено. Ленин застегнул верхнюю пуговицу и надвинул пониже шляпу. Платтен принялся упрекать его за поведение в купе.

– Ничего подобного! – Ленин, как и все великие люди, не любил признавать мелких житейских ошибок. – И если я даже что-то произнес, гарантируемо, что никто в купе этого не услышал.