«Ах, черт, – подумала Эшлин с огорчением, – надеюсь, это не знак свыше».

Вечером появился Тед, мучимый хандрой, неизбежной после большого успеха. Познакомившись с кучей девушек, он так больше ни с одной и не встретился.

– Ладно, все равно они мне не подходят, – мрачно заключил Тед. – Слишком молоды, глупы, и во мне им нравится совсем не то, что надо… А твоя подруга Клода, – вдруг спросил он, – еще замужем?

– Да, конечно.

– С тобой все в порядке? Ты сегодня какая-то не такая, Эшлин.

Видимо, до Теда дошло, что не ему одному невесело. Подумав, Эшлин решила не жаловаться.

– Так, синдром воскресного вечера, – ответила она. С Тедом, Джой, Диланом, да вообще со всеми, кто ходит на работу, они много раз обсуждали, как гадко становится на душе часов около пяти в воскресенье, какая гора ложится на плечи, как подумаешь, что завтра понедельник и утром опять на работу. Пусть выходные еще не кончились и несколько часов можно жить спокойно – руки опускаются, когда наступает это глухое отчаяние.

Тед взглянул на часы, вполне удовлетворенный таким объяснением.

– Десять минут шестого. Точно, как в аптеке.

– У меня боязнь замкнутого пространства. Пошли пройдемся.

И тут Эшлин вспомнила первый из законов отношений полов. Разумеется, Маркус не звонит: она ведь ждет у аппарата! А всего-то и надо, что ненадолго уйти из дома, и он тут же начнет обрывать телефон.

Тед и Эшлин дошли до Лонг-холл, немного выпили, затем съели в «Милано» пиццу и вернулись домой. Едва зайдя в квартиру, Эшлин первым делом проверила, не мигает ли огонек автоответчика. Он мигал! Эшлин так настроилась на разочарование, что решила, будто ей мерещится, и стояла и смотрела, как загорается, гаснет красный глазок. Точно, кто-то оставил сообщение.

Сообщение было не от Маркуса Валентайна. Эшлин звонил отец.

Сначала из динамика доносились шорохи, скрипы и тяжелое насморочное дыхание. Затем отцовский голос спросил кого-то:

– Уже говорить?

Та, кому он задавал вопрос, – видимо, мама, – сказала что-то неразборчивое, а затем снова вступил Майк Кеннеди:

– Ага, вот короткие гудки, теперь длинный… Терпеть не могу эти фокусы… Эшлин, это папа. Чувствую себя полным идиотом, когда говорю с этой штукой. Мы тут подумали, что-то ты давно не объявлялась. У тебя все в порядке? Мы живем хорошо. На прошлой неделе звонила твоя сестра Дженет, ей пришлось избавиться от кота, а то он ей спать не давал, все на голову ложился. И от Оуэна пришло письмо, говорит, отыскал какое-то новое племя. Ну, не вообще новое, конечно. Для него новое. Ты, наверно, очень занята на работе, но и нас не забывай, ладно? Ну, пока.

Снова шорохи и дыхание. Потом голос:

– А теперь что делать? Просто повесить трубку? Кнопку нажимать не надо?

И частые гудки.

О Маркусе Валентайне Эшлин больше не думала. Ее мучили совесть и досада. Ничего не поделаешь, скоро придется ехать в Корк. Или, по крайней мере, звонить родителям. Уж если младшая сестра, несмотря на восьмичасовую разницу во времени, удосужилась позвонить из Калифорнии, а брат Оуэн отправил письмо аж из бассейна Амазонки…

Эшлин взглянула на фотографию на телевизоре. Она стояла там так давно, что уже не привлекала внимания, но чувства, разбуженные телефонным звонком, заставили Эшлин взять рамку в руки и пристально всмотреться в снимок, будто ища ответа.

Как всегда, ее поразило, что в молодости Майк Кеннеди был так хорош собой. Высокий и сильный, с бакенбардами по моде начала семидесятых, он широко улыбался в объектив. В вырезе распахнутой на груди рубахи с длинным отложным воротником курчавились волосы. Эшлин было странно: с одной стороны, это ее отец. Но, с другой стороны, он был похож на тех романтических злодеев, к которым так тянет на вечеринках, а инстинкт самосохранения велит держаться подальше.

Майк обнимал одной рукой четырехлетнюю Дженет. С другого бока, прижимая к себе трехлетнего Оуэна, радостно улыбалась Моника, одетая в какую-то невообразимую синтетику. Она выглядела совсем юной – гладкая, аккуратная прическа, старательно накрашенные реснички. А в центре группы, между двумя взрослыми, смешно скосила глаза шестилетняя Эшлин.

Про себя она всегда называла этот снимок «Перед низвержением в ад». Здесь они казались идеальной семьей. Но Эшлин часто думала: не появилась ли червоточина уже тогда?

Отложив фотографию, она вернулась в действительность. Вот уже три недели прошло с тех пор, как звонила родителям. И не то чтобы потом забывала – нет, думала, и много думала, вот только все время находила поводы не звонить опять.

Впрочем, от такого недостатка общения ей самой было неспокойно. Вот Клода звонила своей маме каждый день. Хотя, конечно, Брайан и Морин Наджент совсем не похожи на Майка и Монику Кеннеди. Может, будь ее родителями Брайан и Морин, она звонила бы им чаще.

Понедельник, утро. Традиционно самое мерзкое из всех возможных. Лизе, однако, оно существенно исправило настроение. Мысль о том, что пора на работу, заставила ее взять себя в руки: по крайней мере, там можно заняться чем-нибудь полезным для себя. Надо бы принять душ, но вода оказалась ледяной.

Очень хотелось дожать Джека с починкой таймера на котле, но миссис Морли по секрету сообщила Лизе, что в выходные он не отдыхал ни минуты, разбираясь с рассерженными электриками и несговорчивыми операторами. И правда, вид у него был измученный и угрюмый.

Для Эшлин, серой от недосыпа, день тоже начался тяжко. На работу она опоздала. А тут еще Джек Дивайн высунулся из кабинета и отрывисто спросил:

– Мисс Чинить-Паять?

– Да, мистер Дивайн?

– Зайдите ко мне.

С перепугу Эшлин вскочила так резво, что потемнело в глазах.

– Или у тебя большие неприятности, или он в тебя влюбился, – возбужденно прошипела Трикс. – Что у вас там такое?

Эшлин была совершенно не в настроении для шуточек Трикс. Она понятия не имела, зачем Джеку понадобилось говорить с ней наедине. Обуреваемая тяжкими предчувствиями, она побрела к кабинету начальника.

– Закройте дверь, – распорядился тот. «Сейчас уволит», – в ужасе подумала Эшлин.

Дверь закрылась, щелкнув замком, и комната сразу же как-то уменьшилась в размерах и стала темнее. Видимо, это из-за Джека с его темными глазами, темными волосами, темно-синим костюмом и мрачным настроением. В довершение всего он сидел не за столом, а на столе, отчего расстояние между ним и Эшлин катастрофически сократилось.

– Хотел дать вам вот это, чтобы остальные не видели. Эшлин невольно попятилась от него, хотя отступать было некуда. Джек сунул ей полиэтиленовый пакет, который она машинально взяла, попутно отметив, что для уведомления об увольнении он великоват.