В. Непомнящий (пушкинист):

«Что и как говорили старики-мхатовцы – передать стесняюсь да и вспоминать не хочу: они уничтожали, они топтали артиста беспощадно, без тени сомнения в своей правоте и с явственно ощутимым удовольствием, даже с торжеством, повелительно пресекая робкие возражения более молодых; они разоблачали «немхатовскую» манеру игры Быкова, издевались над его внешностью и ростом, они утверждали, что Пушкина должен играть только Олег Стриженов. И в ответ на мольбы Цявловской[18], в голосе которой, казалось, продолжали дрожать остатки слез, на ее пояснения, что Пушкин даже точно такого же роста был и в красавцах блондинах никогда не числился, они говорили, что мы не понимаем законов театра. Впрочем, не было тогда, нет и сейчас у меня к ним ни малейших претензий: они вели себя как дети, выплевывающие непривычную пищу, они не понимали.

А рядом со мной, почти все время молча, страдал ведущий заседание главный режиссер театра Олег Николаевич Ефремов. Судя по всему, он понимал. Но он попал в чрезвычайно трудное положение: ведь в это самое время им готовилась важнейшая постановка, острый, смелый, рискованный спектакль – комедия «Старый Новый год» – и ему никак нельзя было ссориться с начальством еще и из-за Пушкина. Тем более – в исполнении артиста, которого не рекомендовалось занимать в «положительных» ролях… Но у меня не было ни сил, ни охоты сочувствовать ему. В общем, все это было ужасно, постыдно, невыносимо глупо, нелепо и – мрачно каким-то чудовищно скучным мраком. Было чувство катастрофы и позора, покрывшего нас всех, в этом участвовавших. Спектакль был закрыт.

Не буду описывать, как мы с Быковым и Козаковым, медленно осознавая, но все равно еще не до конца, ужас случившегося, брели по лестнице вниз, к раздевалке, как вышел уже одетый (была зима) Ефремов, едущий в «Современник» играть в спектакле, как отозвал Ролана в сторонку и предложил ему, чтобы «спасти» свою роль, играть Пушкина вторым составом (а первым будет Ефремов), – и с каким лицом отошел к нам Ролан, чтобы сказать об этом; все это уже иная, другая реальность, о которой говорить – все равно что наблюдать или рассказывать, как живое и прекрасное существо, какая-нибудь дивная белокрылая птица, издохнув, начинает разлагаться прямо на твоих глазах.

Этот день – один из самых печальных дней моей жизни. В этот день случилась великая беда, не родилось лучезарное событие в русском театре, погибло чудо искусства…»

Кстати, В. Непомнящий в те годы тоже был либералом и активно боролся с «советской диктатурой». В 1968 году его за эту борьбу даже исключили из КПСС. А в наши дни он уже мыслит иначе. По его же словам: «Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ – понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность – понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже… Наши идеалы породили когда-то неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку…»

Спрашивается: стоило ли так рьяно бороться с советской системой, чтобы теперь посыпать голову пеплом? Это, кстати, относится и к герою нашего рассказа Олегу Ефремову, который после развала СССР тоже оказался у разбитого корыта. Впрочем, об этом мы поговорим чуть позже, а пока вернемся к спектаклю «Медная бабушка». Вспоминает М. Козаков:

«Фурцева прогона не видела, но была информирована видевшими.

– При чем здесь Ролан Быков? Этот урод! Товарищи, дорогие, он же просто урод! Борис Александрович, мы вас очень уважаем, но даже и не возражайте!

Борис Александрович Смирнов, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, репетировал В. А. Жуковского, и ему очень хотелось, чтобы этот спектакль состоялся. Остальные старики поддакивали министру: да, Быков – это абсурд и кому только могло прийти в голову?

Вопрос с Быковым был решен окончательно и бесповоротно. Взялись и за саму пьесу. Что в ней, про что она и зачем?

Ангелина Осиповна Степанова стала бить Зорина… Булгаковым!

– У Михаила Афанасьевича, когда умирает Пушкин, на Мойке толпы народа. Пушкин – поэт народа, народный поэт! А в этой «Медной бабушке» – кто окружает Пушкина? Какие-то Вяземские, Карамзины, Фикельмоны!

Слава богу, хоть не Финкельманы…

Булгаковскую тему с удовольствием подхватили другие старейшины, сразу разомлевшие от воспоминаний – точь-в-точь как у самого Булгакова в «Театральном романе», где тамошние старики рубят пьесу Максудова (он же автор). «Михаил Афанасьевич! Ох, Михаил Афанасьевич! Ах, Михаил Афанасьевич! Голубчик, Михаил Афанасьевич!» – как будто Булгакову сладко жилось. Один из его «апологетов» Петкер до того договорился в своих нападках на пьесу Зорина, что Ефремов, как встарь, вскочил, выпрямился и – прямо ему в лицо:

– А это, Борис Яковлевич, вы меня простите, уже просто политический донос!

И все замолчали.

Фурцева кончила дело миром и дала понять мхатовцам, что Ефремова в обиду не даст, – а надо сказать, что атмосфера того собрания была тревожной. В воздухе пахло жареным, и в глазах у многих читалось: а вдруг этого Ефремова с его бандой попрут? Хорошо бы! Но Екатерина Алексеевна все поставила на свои места. Ефремов есть Ефремов, и он у нас один, талантливый, молодой, мы в него верим. Только вот нужно, товарищи, решить вопрос с репертуаром. С чем, товарищи, выйдет МХАТ к очередной красной дате? И даже главный козырь не подействовал на министершу: Ефремов предложил на роль Пушкина себя.

– Олег Николаевич! Олег, забудьте про эту бабушку… Вот вы назвали «Сталеваров» Бокарева. Это превосходно, на том и порешим. Немедленно приступайте к репетициям и поскорей выпускайте талантливый спектакль. Всего вам доброго, Алла Константиновна, Ангелина Степановна и другие товарищи! Успеха вам в вашем творческом труде на благо нашего народа…»

Интересно поразмышлять на тему того, почему Е. Фурцева так благоволила к Ефремову и не хотела давать его в обиду? Считала его очень талантливым? Безусловно, поскольку таковым он и был. Но в интеллигентских кругах не секрет было и другое – антисоветизм Ефремова, который он никогда особо и не скрывал. Вот как об этом вспоминает актриса С. Родина (в скором времени она станет очередной возлюбленной Ефремова, о чем речь у нас еще пойдет впереди):

«При всей своей интеллигентности и деликатности Ирина Григорьевна Егорова[19] была сильным и влиятельным человеком, могла решить любой вопрос, зачастую – одним телефонным звонком. Ефремов целыми днями пропадал в театре, и она там сидела с утра до ночи. Отвечала на звонки и письма, перепечатывала пьесы во множестве экземпляров. Получала Ирина Григорьевна мало и жила очень скромно. Годами ходила в одной и той же юбке. Олег Николаевич любил ее поддразнить. Она была человеком старой закалки, а он к советскому режиму относился критически. Как-то спросил: