Как и в прошлый раз, Брюс стал шелковым, когда я забеременела. Он приносил мне водичку в постель. Покупал шоколадки. Готовил большие порции безвкусной еды. Не забывал делать комплименты.

Но сейчас, оглядываясь, я почти не помню его в тот год. Я помню только Люси. Я так зациклилась на ней, как будто это было моей работой — до появления второго ребенка проводить время с Люси с девяти до шести. И если Брюс в мой круг внимания не входил, ничего страшного. Ведь куда важнее быть матерью, чем женой. Не так ли?

Как-то раз я проезжала мимо дома Лизы и увидела ее на крыльце — она стояла и смотрела на дом. На ней были обтягивающие штанишки для йоги и майка с бретельками; она выглядела очень изящной и очень сердитой. Я вышла из машины.

Лиза взглянула на меня, потом подняла руки, как прекрасная птица — крылья, погрозила своему дому и проорала:

— Да пошли вы все на…

Судя по всему, с естественным родительством в Лизином случае было покончено. Сказать мне на это было нечего. Лиза уехала на йогу. Я же отправилась домой — сидеть с Люси и ждать неизбежного.

Может, мне просто казалось, но Фрэн в последнее время стала давать много пранаям. Пранаяма — «йога дыхания», как ни уставала повторять Фрэн. Теперь мы по ползанятия делали дыхательные упражнения.

Например, старое доброе попеременное дыхание правой и левой ноздрей — оно нравилось мне, как и всегда.

Еще мы делали трехчастное дыхание — по словам Фрэн, оно тонизировало сушумну, а кто ж не хочет, чтобы сушумна была в тонусе? Это дыхание делалось так: нужно было вдохнуть от низа живота и задержать дыхание, затем поднять вдох выше, в область солнечного сплетения, и снова задержать и, наконец, вдохнуть грудной клеткой и задержать. Потом просто сделать полный выдох.

Иногда мы делали капалабхати — дыхание кузнечных мехов. Нужно было ритмично и мощно выдыхать, а вдохи происходили сами собой. От капалабхати у меня кружилась голова, но по-хорошему, как когда кислота начинает действовать.

Когда Фрэн объявляла, что мы будем делать пранаяму, она как-то особенно пристально смотрела на меня. А однажды после класса сказала:

— Ты заметила, что в последнее время мы много занимаемся пранаямой?

— Да, мне очень нравится.

— Это для тебя.

— Для меня?

— Да, тебе пригодится.

— Но я буду делать кесарево. В прошлый раз тоже было кесарево, вот и сейчас.

Кажется, она немного расстроилась, но быстро повеселела. Она никогда не унывала, наша Фрэн.

— О. Но всё равно занимайся. Результаты тебя удивят.

Меня воспитывали, подчеркивая, что я «особенная» — и если вам столько же лет, как и мне, и вы росли в небедной американской семье, скорее всего, то же можно сказать и про вас. С малых лет нам внушали, что мы — чудо-детки. И мы доказывали нашу уникальность, проявляли наши «особенные» качества. Мастерили поделки из фетра. Вставали на табуретки в детском саду и распевали во весь голос. Вели дневники, едва выучив алфавит.

Поскольку моя мать была мало того что хиппи, а еще и порядком старше остальных хиппи, и меня отдали в прогрессивную частную школу, я оказалась на гребне этого движения. Идея о том, что в каждом ребенке есть что-то «особенное», была не просто направлением педагогики. Это была религия, ее можно было бы назвать «О, Чудесный Ты».

Убежденность современных женщин в том, что каждая из них особенна, достигает апогея в момент родов. Каждая история о родах уникальна, ужасающа и полна героизма и почему-то является достоянием исключительно роженицы — не ребенка или, упаси боже, мужа. Эти женщины как будто первыми в истории нашей планеты рожают, даже если это их третьи или четвертые роды. Независимо от подробностей рассказа, суть его всегда одна: не могу поверить, что это произошло со мной!

Не могу привести эквивалент подобного переживания из мужского арсенала. Разве что истории о том, как кто облысел. Ни один мужчина не может поверить, что это произошло с ним! Он словно первый мужчина в истории, который взял и облысел. У меня есть приятель, он начал лысеть еще в колледже. Тогда люди еще писали друг другу бумажные письма, и у меня есть целая стопка, изрисованная диаграммами скорости выпадения волос. («Обрати внимание на устойчивый рост, диаграмма А».)

Каждые роды — как и облысение — представляются их героине самым драматичным в мире событием. Никогда в жизни вы не услышите, чтобы женщина сказала: «Да, всё прошло нормально. Попыхтела немножко, и дело с концом». (Так же, как никогда не услышите от мужчины что-то вроде: «Подумаешь, повыпадало немножко волосьев спереди, эка невидаль».)

Однако, дорогой читатель, думайте что хотите, но рождение моих детей действительно было особенным. Это не я одна говорю. И говорю не с позиций принцессы, застрявшей в сказке о собственной уникальности, — о нет. Ведь мои роды были сущим кошмаром.

Итак, оставалось еще несколько недель до рождения малыша, и я решила бросить Брюсу кость. Последняя возможность перепихнуться, прежде чем ребенок появится на свет и мое тело превратится в бесформенную доилку. Мы попыхтели минут двадцать, посчитали мероприятие успешным и легли спать.

В три часа ночи я почувствовала, что что-то не так. Резкая, но глухая боль, как будто далеко-далеко взорвалась планета. Я растрясла Брюса, и, когда он стряхнул с себя остатки сна, мы позвонили моей маме и Ларри. Те сразу же приехали и легли спать на двух диванах в ожидании того момента, когда утром проснется Люси. Надо было им спать, скрестив руки на груди, как благородным рыцарям в услужении у королевы.

Мы с Брюсом тем временем очутились в какой-то комнате. В больнице много комнат, о существовании которых вы даже не подозреваете, где ведутся разные разговоры. В нашей комнате нам рассказывали о кесаревом сечении, которое мне предстояло. Сначала рассказали, а потом нам пришлось ждать, пока освободится операционная. Или ОП, как они ее называли. Врачи что, боятся слов? Зачем все время заменять их сокращениями?

Вошла хмурая медсестра-ирландка, точно телепортировавшая-ся из 1948 года.

— Вечером накануне было что-то необычное? — спросила она. Ну как она узнала?

Я поспешно ответила «нет», как виноватый подросток, которым в глубине души до сих пор и остаюсь. Но Брюс сказал:

— Мы занимались сексом.

Медсестра поджала губы:

— Сексом?

Брюс кивнул. Теперь и у него был виноватый вид.

— Хм… Что ж, видимо, придется доставать этого ребенка.

И она бесчеловечно ушла, не оставив нам даже журналов.

Мы долго сидели в той комнате. Несколько часов. Мы были там так долго, что пришли мама, Ларри и Люси — посетители из другого времени, с другой планеты.