Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Настя в письмах мужу не рассказывала правды. О блокадном голоде написала: «Мы разучились привередничать в еде». Смешно описывала, как привыкает к сельскому быту и как Илюшенька с каждым днем становится крепче, умнее и восхитительнее. Ей казалось естественным не расстраивать воюющего мужа, но почему-то она не допускала, что фронтовики точно так же будут лукавить. И когда ей открылась эта простая истина, накатил ужас.
Всегда подбадривающая других, находившая забавное и смешное в обыденном монотонном тяжелом труде, в поступках и повадках людей, отличавшаяся самоиронией, Настя вдруг проговорила заторможенно:
— У Василия нет ноги. А у Мити… у него оторвало руки.
И завыла, и лихорадочно бросилась собираться в дорогу. Сообразила, что уехать из сибирского села в прифронтовые области нереально. Упала на лавку и разрыдалась в голос.
Словно сделанное открытие пробило заглушку, и хлынули накопленные страдания, подавляемые страхи — ужас блокады, терзания голода, смерть мамы и убийство Петра, отупляющая бесконечная сельская работа и непривычная материнская, не оставлявшие ни минуты для чтения или раздумий, превратившие ее существование в прозябание человекоподобного механизма. То, что свалилось на нее за последние годы, слишком отличалось от беззаботного детства и юности. А теперь еще Митя лишился рук!
Она напугала Илюшу, которого Марфе пришлось взять на руки и мелко трясти, успокаивая, и Аннушку, которая, скуля, залезла под стол, закрыла уши руками. Она очень любила Настю. Парася пыталась утихомирить Настю.
Степка носился по горнице и призывал к действиям:
— Отливать надо! Где ведра? Или из миски? Тетка Катя похоронку получила, отливали!
— Цыть ты! — прикрикнула на него мать. — Настенька, да что ж это с тобой? Да усмирись ты, несчастная.
В дом вошла бабка Агафья. Сняла верхний плат, уселась на табуретку. Как ни в чем не бывало. Будто вся эта кутерьма — обычное дело. Хотя Марфа и Настя не были замечены в любви к истерикам, плакала изредка только Парася, да и то схоронившись.
— Кто помер? — деловито спросила Агафья Степку.
— Никто не помер! Настя думает, что у Митяя руки оторвало, но это не точно, хотя медсестра писала его словами…
Из Степкиных торопливых и сумбурных объяснений ничего не понял бы и разумный человек, а старая беззубая бабка Агафья была умом чокнутая.
— Скажите им! — требовал Степка. — Отливать надо! Как тетю Катю.
— Не, не надо, — спокойно ответила Агафья. — Она ж по полу не катается. Самовар давно ставили? Я травок духняных принесла, на улице промозгло.
— Он ведь художник! Художник! — можно было разобрать сквозь Настины рыдания.
— Кто художник? — спросила бабка Агафья.
— Муж ее, — от досады топнул Степка, — брат мой, из-за которого убивается.
— Тады надо телехраму отбить.
— Чего? — не понял Степка.
— Щас Сенька Босой в Омск едет, он бы и отбил.
Чокнутая-то, чокнутая бабка Агафья, а неожиданно выдвинула идею.
— Настя! — отдирала ей руки от лица тетя Парася. — Ты слышала, что бабушка Агафья предложила? Мы телеграммы пошлем, во все места, мы выясним. Не убивайся!
Взлохмаченная, с красным опухшим лицом Настя обвела их безумным взглядом, в котором постепенно забрезжило сознание.
— Телеграмму? Начальнику санатория?
— Дык хоть в Кремль, — сказала Марфа.
Степка по-козлиному прыгнул к этажерке, выхватил огрызок бумаги, карандаш, запрыгнул на лавку перед столом:
— Диктуй, Настя!
— Погоди, я умоюсь. Ой, как неловко! Простите меня! Илюшенька?
— Затих, в люльку положу, — ответила Марфа.
— Аннушка, — наклонилась Настя и протянула девочке руку, — не бойся, иди сюда, я больше не буду плакать. Здравствуйте, бабушка Агафья!
— И тебе не хворать. Самовар-то поставьте. Я травок духняных принесла, а на улице промозгло, — она забыла, что минуту назад говорила то же самое.
От того, что Настя еще не совсем пришла в себя, и, равно как нетерпеливому Степке, ей хотелось действовать, текст телеграммы начальнику санатория вышел нелепым.
«Срочно сообщите, есть ли у лейтенанта Медведева руки».
Потом Настя вспомнила, что в телеграммах отсутствуют знаки препинания, частицы, союзы и союзные слова. Вычеркнула их.
Получилось: «Срочно сообщите есть лейтенанта Медведева руки».
А время терять было нельзя — Сенька Босой, возможно, уже выехал, придется догонять. А если передавать через почтальоншу Верку, то это три дня задержки.
Марфа, достав деньги, заворачивая купюру в «телеграмму», повела речь о том, что пусть Степка сам сбегает. Не хотела Настю с глаз отпускать после истерики.
Но Настя получила поддержку от бабы Агафьи, которая, наконец, пила чай, шумно прихлебывая, тянула его из блюдца:
— Хай девка проветрится, ей пользительно.
— Я не девка! — натягивала пальто Настя. — Уже вполне молодая баба, сиречь молодуха.
— Калоши не забудь! — ворчала Марфа. — Молодуха!
Бессонной ночью до Насти дошел анекдотический смысл ее «телеграммы». Но страхи не уменьшились. Дневные страхи имеют особенность множиться и разрастаться ночью. Как корпус затонувшего корабля покрывается ракушками, так тревога обрастает убедительными доводами и доказательствами. И еще мучило воспоминание об устроенной истерике. Это было стыдно, недопустимо, безобразно — мама никогда не позволяла себе прилюдных корчей. Мама капризами могла довести Марфу и папу до белого каления, но не опускалась до рыданий и беснования. И в то же время никуда не деться от ощущения какой-то душевной промытости, возникшей сразу после истерики. Словно эмоции — это грязные замасленные волосы. И вдруг у тебя появилась возможность вымыть голову. Чистая голова дарит большее, чем чистое тело, ощущение легкости и свежести. Настя ходила в баню, что в Ленинграде, что в Сибири, раз в неделю, а голову старалась мыть через день.
У Сеньки Босого, как и следовало ожидать, идиотскую телеграмму не приняли. Сенька вернулся в Погорелово через три дня. Настя с почтальоншей на адрес: «Москва. Главпочтамт. До востребования» — уже отправила письмо Василию.
Письмо получилось канцелярским, не сердечным. С длинными официальными предложениями, которые никак не хотели сокращаться и содержали множество вводных слов, которые, как Насте было прекрасно известно, не вступают в синтаксическую связь с членами предложения.
«Здравствуйте, Василий! Вам пишет Анастасия Медведева, супруга вашего двоюродного брата Дмитрия, с которым вы, счастливым образом, повстречались в госпитале. Полагаю необходимым сообщить вам, что здоровье вашей мамы оставляет желать лучшего, она страдает стенокардией, в просторечье именуемой грудной жабой. Однако ваше письмо возымело благоприятный терапевтический эффект, который, по моим непрофессиональным разумениям, усилился бы, найдись ваш брат Егор. Цель моего письма, возможно, покажется вам нелепой, однако я не могу не спросить вас о том, что меня волнует и тревожит, сколь бы ни были мои опасения, надеюсь, беспочвенны, а также надеюсь, что вы мне ответите прямо и честно. Сохранены ли у Дмитрия руки? Поскольку я знаю, что вы лишились ноги, то нельзя исключать, что и Митя потерял руки, для художника, как вы понимаете, бесценные. Мне нужно быть готовой к увечьям, нанесенным войной мужу, и я настоятельно прошу вас ответить. С уважением, Анастасия Медведева».